Антиутопическое общество в романе-памфлете Замятина «Мы»
В романе-памфлете Е. Замятина «Мы» перед нами предстанет антиутопическое общество, построенное на принципе абсолютного приоритета общественной целесообразности. В замятинском антиутопическом Едином Государстве полностью уничтожено «Я»: «Мы — счастливейшее среднее арифметическое. И нет счастливее цифр, живущих по стройным вечным законам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждений.
Истина — одна, и этот истинный путь — один; и эта истина — дважды два, и этот истинный путь — четыре. И разве не абсурдом было бы,
Есть в Едином Государстве и искусство, представленноеГосударственными Поэтами.
Вот рассуждения из дневника главного героя: «Я думал: как могло случиться, что древним не бросилась в глаза вся нелепость их литературы и поэзии. Огромнейшая великолепная сила художественного слова — тратилась совершенно зря. Просто смешно: всякий писал — о чем ему вздумается. Так же смешно и нелепо, как то, что море у древних круглые сутки тупо билось о берег, и заключенные
Теперь поэзия — уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия — государственная служба, поэзия — полезность.
Наши знаменитые «Математические Нонны»: без них — разве могли бы мы в школе так искренне и нежно полюбить четыре правила арифметики? А «Шипы» — это классический образ. Хранители — шипы на розе, охраняющие нежный государственный цветок от грубых касаний… А «Ежедневные Оды Благодетелю»? Кто, прочитав их, не склонится набожно перед самоотверженным трудом этого Нумера из Нумеров?
А жуткие, красные «Цветы Судебных приговоров»? А бессмертная трагедия «Опоздавший на работу»? А настольная книга «Стансов о половой гигиене»?
И в конце концов степень самоотречения личности во имя Единого Государства становится столь полной, что лишь подтверждает уже несомненную для всех реальность изучающаяся в школах Единого Государства легенда о «Трех Отпущенниках»: «Это история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на месяц освободили от работы: делай, что хочешь, иди, куда хочешь.
Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались на площадях — и по целым дням проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки. И, наконец, на десятый день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все глубже, пока вода не прекратила их мучений»
В этой легенде из антиутопического мира Замятина нашла свое страшное воплощение мечта многих утопистов. Как известно, в утопическом мире Т. Кампанеллы преступники подвергались жестокой казни, но могли быть казнены лишь после того, как после долгих уговоров сами осознавали справедливость приговора и давали согласие на собственную казнь.
Пожалуй, наиболее страшен антиутопический мир именно тем, что в этом мире удалось беспримерным террором и беспредельным насилием добиться именно внутреннего перерождения людей. Не покорности, не лояльности, не молчания — а именно любви к страшному Государству. Увы, такова человеческая психология: если человек знает, что самое страшное преступление — это «мыслепреступление», которое точно не удастся скрыть, то он заставит себя верить во все, во что требуется верить, он полюбит все, что требуется любить, он возненавидит все, что требуется ненавидеть.
Он просто заблокирует «опасные» мысли; он запретит себе думать обо всем, о чем думать опасно. А если у кого-то это не получится — он просто в конце концов совершит «мыслепреступление» и погибнет.
Останутся все равно только те, кто способен необходимым образом «выдрессировать» свой мозг и свою душу. Правители оруэлловского мира учитывали и еще одну черту человеческой психологии — страх перед прикосновением извне, который снимается только в массе, в толпе.
Выдающийся австрийский писатель лауреат Нобелевской премии Э. Канетти писал об этом свойстве человеческой психики: «Ничего так не боится человек, как непонятного прикосновения… Эта боязнь прикосновения побуждает людей всячески отгораживаться от окружающих. Они запираются в домах, куда никто не имеет права ступить, и лишь там чувствуют себя в относительной безопасности.
Взломщика боятся не только потому, что он может ограбить, — страшно, что кто-то внезапно, неожиданно схватит тебя из темноты. Рука с огромными когтями — обычный символ этого страха». Но в том-то и дело, что в оруэлловском мире человек обречен постоянно чувствовать свою незащищенность перед «рукой с огромными когтями», которая мажет схватить в любой момент, выхватить отовсюду и бросить в горнило адских мук.
И пока оруэлловский герой одинок — он живет в страхе.
Единственная возможность избыть этот страх — слиться с массой, которая давит, но одновременно и защищает. Можно опять обратиться в этой связи к Э. Канетти: «Освободить человека от этого страха перед соприкосновением способна лишь масса. Только в ней страх переходит в свою противоположность. Для этого нужна плотная масса, когда тела прижаты друг к другу, плотная и по своему внутреннему состоянию, то есть когда даже не обращаешь внимания, что тебя кто-то «теснит».
Стоит однажды ощутить себя частицей массы, как перестаешь бояться ее прикосновения. Здесь в идеальном случае все равны… Здесь, сдавливая другого, сдавливаешь сам себя, чувствуя его, чувствуешь себя самого.
Все вдруг начинает происходить как бы внутри одного тела. Видимо, это одна из причин, почему массе присуще стремление сплачиваться тесней: в основе его — желание как можно в большей степени освободить каждого в отдельности от страха прикосновения».
И вот в этом мире «каждый в отдельности», спасаясь от гнетущего страха перед Государственной немилостью, тянется к массе, чтобы вместе со всеми вопить и улюлюкать на «двухминутках ненависти» и вместе со всеми растворяться в экстазе верноподданнического восторга. Спасение от «руки с огромными когтями» — только одно, в толпе целующих эту «руку».
Антиутопическое общество в романе-памфлете Замятина «Мы»