Бунт Раскольникова: возмездие хищному миру сильных
Раскольников — не односоставен. Многое проясняют слова Разумихина: «Полтора года я Родиона знаю: угрюм, мрачен, надменен и горд… Великодушен и добр…
Право, точно в нем два противоположных характера поочередно сменяются». Есть два разных, противоположных Раскольникова. Есть ошибка противоположных характеров. Она — буквально с первого абзаца романа, с первой его ноты: «на пробу» Раскольников отправляется «как бы в нерешительности» . Эта ошибка — все время она — во всем: в отношении к матери, к сестре, к Соне, к Разумихину,
Она — в уме и сердце, в мыслях и чувствах, в сознании и подсознании, наяву и во сне. Даже сны его — тоже разные, противоположные.
Есть сон — крик природы человеческой против убийства. И другой сон — повторение убийства. Есть «проклятая мечта», о которой он говорит в «мрачном восторге». Но, пожалуй, сильнее всего ошибка эта, этот раскол выражены в разумихинской оценке его статьи: «кровь по совести». «Кровь по совести» — в этом весь Раскольников, расколотый человек. Но в чем его раскол!
Вот он заступился на бульваре за пьяную девочку, умоляет
Вам-то чего?» А потом, оставшись один, пробормотал: «Да пусть их переглотают друг друга живьем. Мне-то чего?»
В душе Раскольникова сосуществуют и борются два мотива, но только кажется, что оба эти мотива — мотивы преступления. На самом же деле происходит борьба мотивов за преступление против него. Не в том дело, как обосновывать преступление, а в том, допустимо ли обосновывать его как бы то ни было. «Два характера» — две цели.
Есть у Раскольникова и правая цель. Но только она — не в преступлении, не в «арифметике», не в расчетах. Она — в прежней юношеской аксиоме, в вере во «всеобщее счастье».
Она — в безрасчетном спасении детей из горящего дома.
Есть самообманное убеждение, будто можно и должно приносить себе в жертву других людей, утешая себя тем, что за ним, «не пропадет» . И пусть они, эти другие, почитают свою жертву за величайшее доверие, за счастье, пусть они считают ее «законом природы». В непримиримой, изнуряющей борьбе происходит замещение целей правых неправыми, превращение одних в другие. Но борьба эта не завершена.
Поражение правых целей — все же временное, неполное, но — тяжелейшее. Внутреннее поражение это и есть трагедия Раскольникова.
«Лганье перед самим собой, — писал Достоевский, — у нас еще глубже укоренено, чем перед другими». «Лганье перед другими» у Раскольникова — лишь следствие «лганья перед собой». Самообман первичен по отношению к обману. Обмани себя, то есть убеди самого себя в своей «правоте» — остальное приложится. И обман других будет казаться уже не обманом, а высшей правдой.
Раскольников убеждает себя даже в том, что страдание и боль преступника — непременный признак его правоты и величия. Но это — опять утонченнейший самообман.
Самообман не иллюзорен, а реален, но порождает он иллюзорные представления о реальности и о себе. Самообман — это защитный механизм против правды, против адекватного самосознания. Это — как успокоительная, даже усладительная, даже взбадривающая болезнь, отвлекающая от главной болезни, признать, лечить и вылечить которую — нет сил, еще нет или уже нет.
Не выдержав преступления, Раскольников восклицает: «Эстетическая я вошь!» Это значит, что Раскольников еще человек, но жалеющий о том, что он — человек. Выходит, «эстетика» для неге — мучиться совестью. Выходит, даже «арифметика» — слишком «эстетическая» теория. Она предполагает обоснование преступления, его оправдание в чужих и собственных глазах. «Кровь по совести» непереносима, стало быть: либо кровь, либо совесть. Если совесть убивает тебя, надо убить совесть.
В сущности, «эстетикой» Раскольников называет жизнь. Это переименованная жизнь, переименованная для того, чтобы от нее отречься.
Но «эстетика» — самое сильное, что есть в Раскольникове. Она-то и поможет ему спастись, воскреснуть. Она несовместима с преступлением.
Ужели я не гений, не Наполеон? — вот главный источник страданий Раскольникова. Преступление Для него — атрибут гениальности, и только гений может быть преступником «по совести». Но не может он выдержать своего преступления, а потому считает, что он не сдал экзамена на гениальность. Гений или вошь? — иначе он людей не делит. Шея, мол, верна, да он, Раскольников, слаб.
Воплощение идеи для него еще не есть ее решающая проверка. Достоевский пишет «Его гордость была сильно уязвлена; он и заболел от уязвленной гордости».
Достоевский и самого Раскольникова заставляет признать: «Да чтобы избежать этого стыда, я и хотел утопиться». Прежде всего, мучается он из-за стыда. Прежде всего, но — не только.
Один Раскольников страдает от того, что не добил в себе совесть. Другой — от того, чгго задумал убить ее. Один страдает именно от того, что существует другой.
Борьба доведена до предельного накала. Но благодаря этому все становится вцднее. Слитное, нераздельное, перепутанное — поляризуется.
При таком накале борьбы мотивов, при такой силе каждого из них, никакого компромисса быть не может. Ошибка противоположных целей в Раскольникове делает вопрос о победе одной из них вопросом его жизни и смерти, вопросом решающего выбора пути.
Расщепив ядро самосознания, художник обнаруживает в нем самообман: человек раньше всего, больше всего обманывает себя, выдавая свои неправые цели за правые, скрывая от себя борьбу своих противоположных целей, принимая ее за борьбу лишь между якобы всегда правыми целями и не всегда правыми средствами, оправдывая явную неправоту средств мнимой правотой целей.
После прощания с матерью и сестрой, по пути к Соне, за час до явки в полицию, Раскольников думает: «Я зол, я это вижу. Но зачем же они и сами меня так любят, если я не стою этого! О, если б я был один и никто не любил меня и сам бы я никого не любил! Не было бы всего этого!» Чего «не было бы»? — Не было бы никакой явки, никаких мук, не говоря уже о раскаянии.
Все бы смог. Через все бы перешагнул и не оглянулся. Точный перевод слов: «О, если бы я был один» — заключается в «проклятой мечте» Раскольникова на все «плюнуть», все «посметь» и в признании им неосуществимости этой «мечты».
Убить-то он убил, а «переступить-то не переступил, на этой стороне остался». «О, если бы я был один…» А если не один, значит, всех остальных надо принести себе в жертву или вернуться ко всем.
Раскольников выговаривает самое главное условие, при котором преступник может не считать себя преступником: никого не любить, ни от кого ни в чем не зависеть, обрезать все родственные, личные, интимные связи. Обрезать так, чтобы ни одно человеческое чувство не подавало бы никакой вести о себе изнутри. Обрезать так, чтобы человек был абсолютно слеп и глух ко всякой человеческой вести извне. Чтобы были заколочены все входы и выходы ко всему человеческому.
Чтобы была уничтожена совесть. Тогда и «я было бы всего этого».
Оказывается, Раскольников «много переговорил» о своем «деле» со своей первой невестой. «Не беспокойся, — признается он Дуне, — она не согласна была, как и ты, и я рад, что ее уже нет». Но Раскольников уже был «один», и ему было хорошо тогда, когда иступленно, бессонными ночами писал он свою статью «с подыманием и стуканьем сердца», копи — «дым, туман, струна звенит в тумане»..Тогда, ночью, ему все было ясно, «как солнце». Есть теория.
Есть «человечество» — абстракция, с которой можно делать все что угодно. Есть «обыкновенные». Есть он, «избранный». «Обыкновенные» — безличны.
Они — только пешки. А он — гениальный шахматист, нашедший наконец абсолютно выигрышный ход, создавший наконец небывалый дебют.
В какой разряд зачислить близких, родных? В какой — детей? Об этом пока не думается, — потом разберемся, главное — первый ход, «новое слово». И вдруг эти далекие, близкие, безымянные пешки начинают превращаться в живых людей — в Миколок, Сонечек. Вдруг надо ходить пешкой, имя которой — сестра, мать, любимая. — «О, если бы я был один…» Не может он до конца «надуть», заговорить себя «успокоительными, славными словечками».
Не может «веселее всех жить»: он все-таки не один. И его любят. И он любит.
(1 оценок, среднее: 5,00 из 5)Бунт Раскольникова: возмездие хищному миру сильных