Гений Блока

Он сам описал свой творческий процесс в одном из замечательнейших своих стихотворений — Художник как совершенно пассивное состояние, очень близкое к мистическому экстазу, как его описывают великие западные мистики. Экстазу предшествует состояние тоскливой скуки и прострации; потом приходит неизъяснимое блаженство от ветра, дующего из иных сфер, которому поэт отдается безвольно и послушно. Но экстазу мешает «творческий разум», который насильно заключает в оковы формы «легкую, добрую птицу свободную» — птицу вдохновения; и

когда произведение искусства готово, то для поэта оно мертво, и он снова впадает в свое прежнее состояние опустошенной скуки.

В третьем томе блоковский стиль пульсирует полнее и сильнее, чем в ранних произведениях. Он напряженнее и полнокровнее. Но, как и в ранних вещах, он так сильно зависит от тончайших, легчайших особенностей языка, звука, ассоциаций, что все попытки перевода становятся безнадежными.

Самые чисто лирические стихи можно читать только в подлиннике. Но стихи другой группы, более иронические и, следовательно, более реалистические, не вполне непереводимы.

ПЛЯСКИ СМЕРТИ

— Как тяжко мертвецу

среди людей

— Живым и страстным притворяться!

— Но надо, надо в общество втираться,

— Скрывая для карьеры лязг костей…

— Живые спят. Мертвец встает из гроба,

— И в банк идет, и в суд идет, в сенат…

— Чем ночь белее, тем чернее злоба

— И перья торжествующе скрипят.

— Мертвец весь день трудится над докладом.

— Присутствие кончается. И вот —

— Нашептывает он, виляя задом,

— Сенатору скабрезный анекдот…

— Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязью

— Прохожих, и дома, и прочий вздор…

— А мертвеца — к другому безобразью

— Скрежещущий несет таксомотор.

— В зал многолюдный и многоколонный

— Спешит мертвец. На нем — изящный фрак.

— Его дарят улыбкой благосклонной

— Хозяйка — дура и супруг — дурак.

— Он изнемог от дня чиновной скуки,

— Но лязг костей музыкой заглушен…

— Он крепко жмет приятельские руки —

— Живым, живым казаться должен он!

— Лишь у колонны встретится очами

— С подругою — она, как он, мертва.

— За их условно-светскими речами

— Ты слышишь настоящие слова:

— — Усталый друг, мне странно в этом зале.

— — Усталый друг, могила холодна.

— — Уж полночь. — Да, но вы не приглашали

— На вальс NN. Она в вас влюблена…

— А там — NN уж ищет взором страстным

— Его, его — с волнением в крови…

— В ее лице, девически прекрасном,

— Бессмысленный восторг живой любви…

— Он шепчет ей незначащие речи,

— Пленительные для живых слова,

— И смотрит он, как розовеют плечи,

— Как на плечо склонилась голова…

— И острый яд привычно-светской злости

— С нездешней злостью расточает он…

— — Как он умен! Как он в меня влюблен!

— В ее ушах — нездешний, странный звон:

— То кости лязгают о кости.

Уныние и отчаяние, выразившиеся в Плясках смерти, характерны для большинства блоковских стихов после 1907 г. Но иногда, на какое-то время кажется, что Блок открыл для себя какой-то луч надежды, который заменит «Прекрасную даму» — и это любовь к России. То была странная любовь, прекрасно знающая о гнусных и низких чертах любимой и все-таки порой доходящая до настоящих пароксизмов страсти. Образ России отождествился в его воображении с Незнакомкой — таинственной женщиной его мечтаний — и со страстными, раздвоенными женщинами Достоевского: Настасьей Филипповной и Грушенькой.

Другим символом и мистическим отражением России становится метель, вьюга, которая в Снежной маске была символом холодных и обжигающих бурь плотской страсти и которая становится основным фоном Двенадцати. Русский ветер страстей снова ассоциируется с цыганскими хорами Москвы и Петербурга. Еще до Блока многие великие русские писатели знали прелесть и великолепие цыганских хоров.

В середине девятнадцатого века жил гениальный и не проявившийся полностью поэт Аполлон Григорьев, душа которого была наполнена цыганской поэзией. Он написал несколько необычайных песен, которые были присвоены цыганами, хоть они и забыли самое имя Аполлона Григорьева. Блок практически открыл Григорьева-поэта и «поднял его». Он издал собрание стихов Григорьева, к которому написал предисловие — одну из немногих прозаических статей, достойных великого поэта.

В нем он благородно отдает должное своему забытому предшественнику.




Гений Блока