Космизм в русской поэзии о природе
Не нужно думать, что каждое стихотворение, которое мы, несомненно, относим к высшим духовным поэтическим ценностям, непременно обнаруживает свою «космическую» бесконечность, в столь почти наглядных пространственных и временных образах, как, скажем, в поминаемых стихах Лермонтова, Тютчева, Блока, Есенина, Рубцова. Или в народных песнях, типа «Высоко солнце исходило, далеко осветило», или в таких былинных зачинах, как:
Высота ль, высота ль поднебесная,
Глубота ль, глубота ль — океан
Море,
Широки омуты днепровские…
«Космизм» русской поэзии проявляется не в отдельных образах, пусть даже и столь устойчиво традиционных, как рассмотренный нами поэтический параллелизм: человек — природа — космос.
И тем более не в отдельных «космических» терминах, но прежде всего в том духовном состоянии причастности миру, которое создается стихотворением в его целом. В состоянии духовного диалога Я с Миром. Такой диалог может быть «скрыт».
Чаще всего он сокровенен, но его присутствие всегда ощутимо.
Вспомним, например, такие стихи Фета:
Облаком волнистым Пыль встает вдали;
Конный или пеший —
Не видать
Вижу: кто-то скачет На лихом коне.
Казалось бы, простая зарисовка — наблюдение. И вдруг откуда такой порыв! а вернее — прорыв из «пейзажа» в бесконечность, из мира «жанровой зарисовки» в мир необходимости духовно родственного соединения с «далеким-близким»:
Друг мой, друг далекий,
Вспомни обо мне!
Это крик о невозможности быть одному. И пусть этот диалог в данном случае «только» с другом — в нем, как в зерне, весь смысл и «вселенского» чувства.
«Надо, чтобы стало тесно в себе, и очень больно от этого…» — записывает
Пришвин в дневнике; и эта «личная боль», которая у большинства так и остается личной и только, у истинного поэта «имеет всемирное значение жажды… найти родную душу для встречи».
Есть у Лермонтова стихи: «Когда волнуется желтеющая нива…»
Далее, как мы помним, следуют другие «когда» — образы русской природы, а все стихотворение завершается «логическим» — «тогда»:
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
Ив небесах я вижу Бога…
«Свежий лес», «звук ветерка», «малиновая слива», «ландыш серебристый», «студеный ключ» — все это не просто элементы конкретного пейзажа, но те реалии природы, которые более всего «душу облекают в плоть» . Отсюда и естественный, природный космизм такой поэзии. Это духовное состояние, когда «мгновение» равноценно вечности, когда частица бытия говорит о Целой Вселенной, когда совершающееся в душе поэта одновременно отражается «на земле и в небесах».
Личное поэтическое «я» осуществляет себя как бы перед лицом всего Миро-здания.
Оставаясь в высшей степени личностным, такое сознание соотносится с созна-нием всего народа. В стихотворении семнадцатилетнего Лермонтова, строфа из которого послужила эпиграфом к этой статье, совершенно точно определено такое состояние:
Я вдруг нашел себя, в себе одном Нашел спасенье целому народу…
Вопрос о соотношении в поэзии личного и общенародного вообще один из наиболее глубинных. Сборник не случайно называется «Времена года» . Не случайно, потому что именно времена года тысячелетиями определяли общенародные жизненные ритмы, циклы, которые накладывали особую несмываемую печать на быт и бытие как отдельного индивида, так и всего народа в целом.
Весна, весна, красная Приди, весна, с радостью,
С радостью, с радостью,
С великой милостью… —
Так издревле поет народ. Весна — веселье природы, время года, более всего говорящее о ее бессмертии, о неодолимости жизненных сил, о вечном возрождении.
Еще весны душистой нега К нам не успела снизойти,
Еще овраги полны снега…
Но возрожденья весть живая Уж есть в пролетных журавлях.
Вспомним лермонтовские «Разливы рек… подобные морям», некрасовский «Идет — гудет Зеленый Шум», блоковские строки: «О, весна, без конца и без краю…» Можно привести десятки неповторимых поэтических воплощений «весеннего» чувства — все они при всей их индивидуальности отражают и нечто надличностное — общенародные поэтические воззрения на природу весны.
Вот что пишет, например, о своем, сугубо личном отношении к весне Пушкин: «Октябрь уж наступил… Теперь моя пора: я не люблю весны…» .
Но далее в том же «Евгении Онегине» читаем:
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега Сбежали мутными ручьями На потопленные луга,
Улыбкой ясною природа Сквозь сон встречает утро года…
Здесь уже дано не личностное, но общенародное восприятие весны.
И это всеобщее чувство как бы перебарывает личную неприязнь поэта к весне:
Я наслаждаюсь дуновеньем В лицо мне веющей весны…
Да вот ведь и народ-то поет не только свое «общее»: «Веселитеся, подружки: к нам весна скоро придет», но и индивидуальное: «Скучно, матушка, весной мне жить одной…» Личностное не поглощается общим ни в лирике народных поэтов, ни в народной поэзии, но всегда соотносится с ним.
Это «общее» и есть своеобразный поэтический знак глубоко природной причастности неповторимой личности поэта духу общенародного бытия.
Конечно, поэзия имеет свои законы, и этот знак причастности, как правило, и сам более личностен, более индивидуален, не столь наглядно зрим, как «орнаментальный образ», прошедший неизменно путь в несколько тысячелетий. Но ведь и этот образ «косности сознания» отмечает общее в меняющемся и развивающемся мире: этот знак входит в состав индивидуально неповторимых созданий от древних ритуальных сосудов до современно сработанных тканей…
А ведь при слове «поэзия» тотчас же возникает мысль о свободе. И может быть, не случайно слово «стихи» в русском языке созвучно со словом «стихия», которое, в свою очередь, нерасторжимо опять-таки со словом «свобода»: «Прощай, свободная стихия…» Действительно, творчество — а поэтическое, кажется, более всего — и есть одно из величайших проявлений свободы человеческого духа. Это положение, думается, несомненно. Но… истинная поэзия вместе с тем и величайшая необходимость.
Необходимость внутреннего духовного единства со своим народом. Вы помните, конечно, эти стихи Пушкина:
Любовь и тайная свобода Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой Был эхо русского народа.
Истинная внутренняя свобода и неподкупность поэтического голоса дают право поэту быть не… свободным, но эхом… народа. А ведь эхо — отражение истинного голоса Творца — Народа. Думается, этот глубоко общественно-социальный поэтический образ «эха» у Пушкина не случайно взят из природы.
Природа роднит мир человека с Целым Мира. Есть глубокая закономерность того, что в русском языке мир — община, общество, мир — невойна и Мир — вселенная — слова — близнецы. В меняющемся, «текущем», катастрофическом мире с его «относительностью» личных понятий, устоев, с его’ быстрой сменой эстетических и этических оценок Природа — живой образ Вечности и непреложности внеличностных, общенародных, общечеловеческих ценностей:
В заботах жизни многосложной,
В ее шумливой пустоте,
Далеко мысль о непреложной Природы дивной красоте!
Идут чредой бессчетной годы,
Один другим теснится век;
Сменились царства и народы,
Преобразился человек!-
А ты стоишь неизменимо,
Не увядаешь ты одна…
Истинная поэзия сродни этой воскрешающей силе вечной природы.
Источники:
- Времена года. Родная природа в поэзии. 2-е изд. Сост.
Вад. Кузнецов. Худ. Ю. Ребров. Послесл.
Ю. Селезнева. М., «Молодая гвардия», 1977. 256 с. с ил. Аннотация: В сборнике стихотворений «Времена года» широко представлены лучшие стихо — поэтов, посвященные природе нашей Отчизны.
Сборник иллюстрирован.
Космизм в русской поэзии о природе