Краткое содержание: Война и мир, Том четвертый, Часть 3

Часть III

«Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, есть одно из самых поучитель­ных явлений истории». «… В 1812 году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без но­вых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная ар­мия, потом наполеоновская Франция. Натянуть фак­ты на правила истории, сказать, что поле сраже­ния в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию На­полеона,

— невозможно.

После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько-ни­будь значительного сражения, и французская ар­мия перестала существовать».

Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступ­ление, оставление и пожар Москвы, ловля маро­деров, переимка транспортов, партизанская вой­на — все это были отступления от правил.

Наполеон чувствовал это, и с самого того вре­мени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился

в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не пере­ставал жаловаться Кутузову и императору Алек­сандру на то, что война велась противно всем пра­вилам.

«…Дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественною силой и, не спра­шивая ничьих вкусов и правил, с глупой просто­той, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

«Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск. Прежде чем

Партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей не­приятельской армии — отсталые мародеры, фу­ражиры — были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной ду­бины, которая, не спрашивая правил военного ис­кусства, уничтожала французов, и ему принадле­жит слава первого шага для узаконения этого приема войны».

«Партизаны уничтожали Великую армию по частям».

«Последние числа октября были временем са­мого разгара партизанской войны».

После того, как стало известно про французский транспорт, взять его решили и Денисов, и Долохов, и начальники больших отрядов.

Денисов решил взять транспорт сам. Послали за языком.

В это время появились офицер и казак, они привезли поручение от генерала. Офицером был Петя Ростов. До этого Петя был ординарцем у ге­нерала, который командовал большим отрядом.

Петя выпросил у генерала, чтобы его отправи­ли в отряд Денисова. Но генерал запретил Росто­ву принимать участие в каких бы то ни было дей­ствиях Денисова.

Вскоре привели пленного — молоденького ба­рабанщика. От него узнали про положение фран­цузского отряда. Денисов, Долохов и Петя Ростов решили съездить и проверить.

Они переоделись во французские шинели и кивера и совершили вылазку. Она оказалась удачной.

Наутро Денисов приказал собираться. Петя никому не сказал, что генерал запретил ему при­нимать участие в каких-то действиях. Во время перестрелки Петя поскакал вперед. «Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вме­сто того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сби­вался с седла на одну сторону. Он тяжело упал на мокрую землю.

Пуля пробила ему голову».

Денисов и Долохов отбили много русских плен­ных, среди них был Пьер Безухов.

«В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовле­творении естественных человеческих потребно­стей, и что все несчастье происходит не от недо­статка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую утеши­тельную истину — он узнал, что на свете нет ни­чего страшного. Он узнал, что так как нет положе­ния, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завер­нулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой зем­ле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем, ногами, покрытыми болячками».

«Только теперь Пьер понял всю силу жизнен­ности человека и спасительную силу перемеще­ния внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.

Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще ме­нее Пьер думал о себе.

Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, прихо­дили ему радостные и успокоительные мысли, вос­поминания и представления».

Вскоре Платона Каратаева застрелили — он не мог идти.

«Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных фран­цузов».

— Сколько? — спросил Долохов у казака, счи­тавшего пленных.

— На вторую сотню, — отвечал казак».

«С 28 октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся нас­мерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром импера­тора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской ар­мии со времени выступления из Москвы нисколь­ко не изменился».

Толстой не согласен с историками, которые го­товы найти геройство там, где его нет. Некоторые историки готовы превозносить геройство Напо­леона при Красном, когда он был готов принять сражение и командовать, но после этого бежал, оставив при этом на произвол судьбы разрознен­ные части армии.

«И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неиз­меримой малости.

Для нас, с данной нам Христом мерой хороше­го и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды», — пишет Толстой.




Краткое содержание: Война и мир, Том четвертый, Часть 3