Краткое содержание: Война и мир, Том четвертый, Часть 3
Часть III
«Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, есть одно из самых поучительных явлений истории». «… В 1812 году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона,
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько-нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать».
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война — все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился
«…Дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».
«Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск. Прежде чем
Партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей неприятельской армии — отсталые мародеры, фуражиры — были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны».
«Партизаны уничтожали Великую армию по частям».
«Последние числа октября были временем самого разгара партизанской войны».
После того, как стало известно про французский транспорт, взять его решили и Денисов, и Долохов, и начальники больших отрядов.
Денисов решил взять транспорт сам. Послали за языком.
В это время появились офицер и казак, они привезли поручение от генерала. Офицером был Петя Ростов. До этого Петя был ординарцем у генерала, который командовал большим отрядом.
Петя выпросил у генерала, чтобы его отправили в отряд Денисова. Но генерал запретил Ростову принимать участие в каких бы то ни было действиях Денисова.
Вскоре привели пленного — молоденького барабанщика. От него узнали про положение французского отряда. Денисов, Долохов и Петя Ростов решили съездить и проверить.
Они переоделись во французские шинели и кивера и совершили вылазку. Она оказалась удачной.
Наутро Денисов приказал собираться. Петя никому не сказал, что генерал запретил ему принимать участие в каких-то действиях. Во время перестрелки Петя поскакал вперед. «Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Он тяжело упал на мокрую землю.
Пуля пробила ему голову».
Денисов и Долохов отбили много русских пленных, среди них был Пьер Безухов.
«В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую утешительную истину — он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем, ногами, покрытыми болячками».
«Только теперь Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе.
Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления».
Вскоре Платона Каратаева застрелили — он не мог идти.
«Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов».
— Сколько? — спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
— На вторую сотню, — отвечал казак».
«С 28 октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился».
Толстой не согласен с историками, которые готовы найти геройство там, где его нет. Некоторые историки готовы превозносить геройство Наполеона при Красном, когда он был готов принять сражение и командовать, но после этого бежал, оставив при этом на произвол судьбы разрозненные части армии.
«И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды», — пишет Толстой.
Краткое содержание: Война и мир, Том четвертый, Часть 3