Края эти забыты не Богом, не природой, а властями высокими
Вспомним важное замечание Немзера: «На фоне нищеты и полной разрухи деревенской жизни Екимов оставляет надежду на ее будущее, верит в ее социальное обновление, ибо она не лишилась в своей первоначальной сути самого главного — души человеческого тепла и природы — земли, воды, одно без другого в деревне, как мы знаем, существовать не может». «Окраина малого степного поселка. Невеликие дома, просторные огороды, от них — жизнь. Долгое лето, жаркое солнце. Зимой поселок засыпан снегом.
Осенью чернеет заборами, да не хитрым строеньем.
Он
Горючего
Сдурели хозяйки. По сто тысяч требуют. Капустин как услыхал, за голову схватился. Он где такие деньги возьмет? Тем более за троих.
Опупеть можно. У него зарплата — сто тысяч не выходит. И тех с лета не дают. …И живи как хочешь!» «…В Дубовке колхоз распускают.
Районное начальство приехала, говорят, все, забудьте про колхозную кассу, расходитесь и сами об себя думайте. Спасайтесь своими средствами…» Екимов очень живо откликается на социальные трудности в деревни, описывая их в своих рассказах, потому что все беды деревни видит именно в этом. Деревня умирает, как и «умирают» все те, кто в ней живет. Нищета и безвыходность бытия, вот что нынче сопровождает деревенских жителей. Как следствие этого — повальное пьянство, а чем еще заниматься?!
О возрождении деревни на фоне ее полной разрухи говорить не приходиться. Люди потеряли всякую надежду на работу, и на то, что их труд будет оплачен
Деревня вымирает не только сельскими клубами да школами, которые закрывают, но и людьми. А это самое страшное. Нет человека — нет деревни, нет жизни… «Через комнаты глуховато, но слышно было, как ругается мать: — Это вы вчера рамы с медпункта пропили? Доумились? — Разведка доложила? — Доложила. Вот участковый прищемит — назад потянете.
Курочат все подряд. Все на пропой, на пропой. А нам край надо бы возле кухни затишки постановить, как у кумы Таисы.
В затишку — печку. Летом так расхорошо, не жарко. И курник стоит раскрытый. Шифера бы листов пять или досок, хоть горбыля. Люди во двор тянут, для дела, а ты… — Пузырь поставь — и к тебе притянем. — Да уж все растянули.
Свинарник какой расхороший был, сколь шиферу, сколь досок. А в клубе, говорят, и полов уж нет. — Полов… Вспомнила.
Уж потолки снимают. — Либо Рабуны? Они же кухню строить задумали. Рядом живут. Хозяева. А у нас курник раскрытый. — Пузырь.
И все будет! — оживился Федор. — Да если в дело, я два поставлю. — Это уже разговор. — Бесстыжий… Для дома, для семьи, а ты готов… — Это не разговор, — перебил ее Федор. — Разговор, не разговор. Засели, как баглаи. Только и глядите, где бы чего украсть и пропить.
Нет чтобы на ферму прийти да женам помочь, — корила Анна. — Бабы — в мыле, а мужики прохладничают. — Вы задарма горбитесь — и мы пойдем рядом с вами. Коммунистический труд? Пошли они. — Вот и пошли… А водку кажеденно глотать… .
Деревня буквально разваливается на глазах: закрываются школы, детские сады, магазины, больницы, клубы. Деревня разворовывается, зачастую, местными жителями. «…От дома Фетисыча видна была и школа. Она лежала на выезде, вначале длинной, через весь хутор, улицы, по которой стояли бывшие клуб, медпункт, детский садик, почта, баня, да магазины… За долгие годы улицу выездили, посередке тянулась глубокая лужа. Старый брехун Архип божился, что в разлив в эту лужу из озера карась заходит и можно его ловить.
Лужа и летом не высыхала, зеленея. А уж теперь словно море была, топя заборы. Правда, заборов на главной улице почти не осталось.
Дома казенные, брошенные, заборам ли уцелеть. Всякий день на пути в школу Фетисыч наведывался в эти руины прошлого. Добро, что двери да окна в домах брошенных — настежь, а чаще — чернеют пустыми глазницами. В бывшем медпункте, где и теперь пахло лекарствами,
Фетисыч садился в высокое блестящее кресло. Оно вращалось. …Клуб еще год назад стоял на запоре. Нынче все раскрыто. Сцену разобрали, выдрали полы. Дед Архип ободрал дермантин с кресел и шил из него чирики…
В бывшем магазине можно было залезть в большой холодильник, прикрыв дверцу — и вроде тюрьма. Там же лежал на боку тяжелый запертый сейф. Его курочили, но так и не открыли…» . Согласитесь, что от былого деревенского уклада при таком разгроме ничего не останется вообще. «Кто запустил землю? Кто развалил производство? «Плохой» народ или «хорошие» руководители? Ведь на той же земле получали самые высокие урожаи ячменя.
С тем же «народом».
За погубленную человеческую жизнь судят высшей мерой. Как же надо судить за погубленный хутор?! Каждый погибший хутор, селение — это шаг отступления с родной земли. Мы давно отступаем, сдавая рубеж за рубежом.
Похоронным звоном звучат имена ушедших: Зоричев, Липологовский, Липолебедевский, Вороновский, Соловьи и т. д. Края калачевские, голубинские, филоновские, урюпинские, нехаевские — донская, русская земля. Не провели семь ли, двадцать километров дороги… Закрыли магазин. Не захотели возить детей в школу. Пожалели копейку для фельдшера, а для учителя — литр молока.
Обидели невниманием старых. «Реформировали». «… и вот уже разошелся хутор. Умирает земля: на Россоши, на Саранском, в Зимовниках, на Козинке — на щедром, дорогом сердцу поле — вместо пшеницы поднялся седой осот да желтее сурепка; и говорливую речку, Быстрицу ли, Панику, Ворчунку, полонит камыш, а пруд зарастает тиной и ряской. Так умирает Вихлявский ли, Помалин или милый Кузнечиков.
Так постепенно умирает родина, у каждого она малая, своя, но для всех одна. Уходим. Бросаем за хутором хутор, оставляя на поругание могилы отцов и дедов.
Сколько будет длиться этот марш отступления? Ведь уже вслух говорят и кричат, что не мы, а иные народы — хозяева донской степи, нашей матери. Не ведают, что говорят.
А хутор разделит судьбу тех, горьких селений, которые когда — то были рядом. Их не счесть. А умер хутор — значит умирает земля.
Никакими десантами с центральной усадьбы ее не оживить. Вот они — и все хорошие люди: летчики, юристы, рыбаки…Порою честные, старательные, только жалко на них глядеть. А на землю которая забывает шелест хлебных колосьев и снова превращается в Дикую степь, смотреть и горько и страшно…» (Очерк «Последний рубеж».
Интересно сравнить как изображают деревню другие современные писатели. Совсем немного остановлюсь на творчестве Виктора Астафьева, ибо оно диаметрально противоположно изображению деревни Борисом Екимовым. Русская деревня в изображении Астафьева предстает перед нами как светлый образ Родины.
Из воспоминаний взрослого человека о событиях детства выпадает большинство отрицательных моментов, за исключением, быть может, самых резких. Именно поэтому астафьевская деревня так духовно чиста и красива. Этим она и отличается от деревни, изображаемой другими писателями, например Солженициным, Екимовым, у которых деревня, полная противоположность астафьевской, нищая, живущая только одним — только бы прожить, не умереть с голоду, не замерзнуть зимой, не дать соседу получить то, что мог бы получить ты.
Края эти забыты не Богом, не природой, а властями высокими