Крутицкий — редкий, безнадежный образчик тупости
Крутицкий ни на минуту не позволяет нам забыть, что он генерал, хотя бы и отставной. Случайные посетители должны стоять перед ним навытяжку, и ради этого он, ссылаясь на оплошность прислуги, не держит в своей приемной другого стула, кроме того, на каком сидит сам. Старый бурбон по обыкновению раздражителен, нетерпим. Подобно гоголевскому Собакевичу, он готов за глаза ругательски изругать всех окружающих, весь город.
Мамаев для него — «болван совершенный», жена его — «дура замечательная», мать Глумова — «попрошайка» и
Обстоятельства принуждают Крутицкого усвоить манеры внешней обходительности и даже заняться несвойственным ему делом. «Прошло время, любезнейший Нил Федосеевич, прошло время,- объясняет Крутицкий Мамаеву.- Коли хочешь приносить пользу, умей владеть пером». Мы видим перед собой Скалозуба, принужденного метить в Вольтеры. Пока М. амаев разводит турусы на колесах и утешается пресной азбучностью, Крутицкий действует наступательно, как главная сила кружка ретроградов. Он готов воевать с либералами их же оружием и модным «мнениям» и «запискам»
В пьесе упомянуты два. его сочинения: «Трактат о вреде реформ вообще» и «прожект» «об улучшении нравственности в молодом поколении». Но, как видно, и это не все. «Я пишу, я пишу, я много пишу»,- похваляется Крутицкий перед Мамаевым.
Отдадим должное старому генералу. Психология Крутицкого обладает завидной цельностью. Можно думать о нем что угодно, но человек это прямой, неувертливый и по-своему убежденный.
Ему не свойственны двойные ходы, тонкий расчет, задние мысли. Если он и хитрит, то хитрости его как на ладони. Можно попрекнуть его грубостью, но в нем нет неприятной изворотливости и то, что он думает, он обыкновенно рубит по-солдатски, сплеча.
Старый генерал неизменен и равен самому себе и тогда, когда протестует против свободомыслия и опасной наклонности «обсуждать то, что обсуждению не подлежит»; и тогда, когда в своем «прожекте» высказывается в том духе, что вредно поощрять мелких чиновников, а оклады следует увеличивать только «председателям и членам присутствия», ибо старший чиновник своим довольным видом призван поддерживать величие власти, а младший должен оставаться робок и «трепетен».
«Государственный ум» Крутицкого тщится коснуться всего разом, разрешить все вопросы и ничего не оставить без своего благодетельного попечения и совета. Особенно заботится Крутицкий о восстановлении нравственности в. молодом поколении. Ему кажется, что если среди молодых людей наблюдается упадок «деликатных, тонких чувств», то причину этого следует искать в современной литературе и театре: все это «оттого, что на театре трагедий не дают».
Его программа исправления нравов решительна и проста: давать через день для дворян трагедии Сумарокова и Озерова, до которых сам генерал большой охотник, а «для простого народу продажу сбитня дозволить».
Герой Островского осмеян здесь дважды. Во-первых, смешны его театральные вкусы и пристрастия, которые все в отжившем и покрытом пылью прошлом, С каким пафосом читает Крутицкий звучащие анахронизмом высокопарные строфы из трагедий Озерова!
При вести таковой задумчив пребываешь; Вздыханья тяжкие в груди своей скрываешь, И горечь мрачная в чертах твоих видна! или: Когда Россиянин решится слово дать, То без стыда ему не может изменять.
Надутая чувствительность, по известному словцу П. А. Вяземского, «квасной патриотизм»… Но дело не только в этом. Смешны, нелепы и общие понятия генерала о путях исправления действительности.
Бюрократический идеализм повелевает думать, что если простой народ пьет много водки, то это от того, что в продаже нет сбитня, а если молодежь портится, то повинно в этом искусство, худо на нее влияющее. Реальные отношения перевернуты, следствию придано значение причины, зато в душе генерала разлита счастливая уверенность, будто отыскан источник зла и есть куда отвести гнев и к чему приложить административное рвение.
В последнем действии Островский заставляет Крутицкого в разговоре с Мамаевым снова коснуться темы театрального репертуара и проясняет его взгляд до конца. Генерал отрицает комедию, как жанр, потому что «комедия изображает низкое, а трагедия высокое, а нам высокое-то и нужно». Требование «высокого» на театре, пафос воспитания «деликатных чувств» вполне гармонично уживается в голове Крутицкого со столь низкой прозою, как увеличение окладов «председателю к членам».
Не надо ставить под сомнение искренность старого генерала или пытаться поймать его на противоречии, нескладице в мыслях. Корыстный классовый интерес, совпадающий с интересом личным, нередко выступает в мистифицирующей оболочке бескорыстной заботы об обществе в целом. Крутицкий высказывается, к примеру, против реформы, исходя как будто из соображений «высших», государственных.
Он искренне убежден в своей правоте. Но надо ли говорить, что его «охранительный» пыл много потерял бы в своей горячности, если бы за этим не стояли кровные выгоды.
В глазах людей, однако, высокие побуждения и чувства, бескорыстие и личная материальная незаинтересованность имеют столь очевидную притягательность, что нет такого реакционера и корыстолюбца, который посмел бы этим пренебречь. Люди, подобные Крутицкому, способны легко забывать, из чего они, в сущности, хлопочут; они тешатся иллюзиями бескорыстия, настраивают себя на то, что они защитники «чистой идеи» класса, представляющего интересы всего общества.
Крутицкий — редкий, безнадежный образчик тупости