Кто мне ближе — Челкаш или Гаврила?
Начинается рассказ впечатляющей картиной торгового порта: какафония звуков, красок, груды товаров, длинные вереницы грузчиков, потных, пыльных, оборванных — все здесь «дышит мощными звуками страстного гимна Меркурию», богу торговли. В этом описании чувствуется жестокая авторская ирония в отношении капиталистической цивилизации, бурным и стремительным вхождением в которую осчастливила себя Россия в последней четверти ХIХ века. А заканчивается описанием бунта, неистовства самой природы после разыгравшейся между Челкашом и Гаврилой
Дождь ретиво сек воду и землю… ветер ревел… Все кругом наполнялось воем, ревом, гулом» . В такую «авторскую раму» вставлена история двух людей, оказавшихся волею случая сведенными на воровском деле вместе, — один из немногих у раннего Горького рассказов, где житейская философия босяка-вора сталкивается с нормальным, естественным ее неприятием, получает прямой отпор.
Деревенский парень Гаврила, ищущий заработать денег на свадьбу, попался на глаза «ловкому смелому вору» Челкашу, промышлявшему
Мне все равно, у кого работать, у тебя или у другого. Я только к тому сказал, что не похож ты на рабочего человека, — больно уж тово… драный». Впервые босяк получил в лице рассказчика не восторженного слушателя, а судию. Челкаш, пишет автор, «почувствовал нечто вроде ожога в груди…
Он кипел и вздрагивал от оскорбления, нанесенного ему этим молоденьким теленком, которого он во время разговора с ним презирал».
И далее в рассказе параллельно с внешним действием будет развиваться психологический поединок между соучастниками ночного воровства. Челкаш в своем босяцком понимании свободы как отрицания всех традиционных ценностей жизни и прежде всего — честного труда, не просто презирает этого крестьянского увальня; он возненавидел его за то, что «у него такие чистые голубые глаза, здоровое загорелое лицо, короткие крепкие руки, за то, что он имеет где-то там деревню, дом в ней, за то, что его приглашает в зятья зажиточный мужик, — за всю его жизнь». Но главная мотивация его ненависти подпитывается тем, что «этот ребенок по сравнению с ним, Челкашом, смеет любить свободу, которой не знает цены и которая ему не нужна». Интерес вора-босяка, когда он предлагает Гавриле «дело», не только сиюминутный, продиктованный подвернувшимся случаем хорошо заработать.
Он и в том, чтобы навязать свою волю другому, подчинить его своей философии. Челкаш, пишет автор, «видел перед собою человека, жизнь которого попала в его волчьи лапы. Он, Челкаш, чувствовал себя в силе повернуть ее и так и этак».
Когда Гаврила, сидя на веслах бесшумно двигавшейся по ночной бухте лодки, понял, на какую работу нанял его Челкаш, он, дрожащий от страха, взмолился:
«Слушай, отпусти ты меня! Христом прошу, отпусти! Ну вспомни Бога, отпусти! Что я тебе?
Не могу я этого! … Не бывал я в таких делах… Господи! Пропаду ведь я! …
Грешно тебе! … Душу ведь губишь!»
Чистая натура деревенского парня противится воровству как делу греховному, а Челкаша только забавляют эти страхи, вероятно им пережитые когда-то тоже, и потому улыбки «кривили его тонкие губы». Он «был доволен своей удачей, собой и этим парнем, так сильно запуганным им и превратившимся в его раба».
После удачно проведенной воровской операции Челкаш «отмяк», заговорил о крестьянской жизни, и читатель видит уже не «заядлого пьяницу и ловкого сильного вора», не его «смятое, острое хищное лицо», а человека, чьи злые порывы укрощены, чья душа хоть чуть-чуть очищена от «житейской скверны». И сейчас его диалог с Гаврилой обрел иную тональность — доверительную.
«Я тоже понимаю толк в этом деле. Было когда-то свое гнездо… Главное в крестьянской жизни — это, брат, свобода!…
Король ты на своей земле!… У тебя есть лицо… Ты можешь от всякого требовать уважения к себе…». А этот покорившийся его воле раб, поддакивая, соглашаясь, крепко задевает его самолюбие бесшабашного удальца: «Вот гляди-ка на себя, что ты теперь такое без земли? Чай таких-то, как ты, — много!
Эх, сколько несчастного народу на свете!… Шатающих» .
Наметившееся было взаимопонимание рушится, когда начинается расчет за работу. Челкаш, дав своему сообщнику четвертной билет, деньги для Гаврилы тоже невиданные, толстую пачку кредиток сунул небрежно в карман своих старых плисовых штанов, попрощался. Тогда-то крестьянский парень «стыдливым и просительным шопотом» остановил его:
«Голубчик! … Дай мне эти деньги! Дай, Христа ради! Что они тебе? …
Ведь в одну ночь — только в ночь… А мне — года нужны… Дай — молиться за тебя буду! … Ведь ты их на ветер… а я бы — в землю…»
И столько в этой мольбе удивления перед легко давшимися деньгами, крестьянского простодушия, надежды быстро поправить дела, в ней так кричит вековая нищета честного труженика… Неудивительно, что противоречивые чувства — «острой жалости и ненависти» — овладели удачливым вором, и он, бросив деньги «этому жалкому рабу», «почувствовал себя героем». Но это торжество над рабом обернулось для любителя свободы новым унижением, новой обидой, нанесенной добродушно-искренним деревенским парнем. Гаврила в порыве признательности поведал Челкашу, какие мысли приходили ему ночью, в море:
«… Едем мы сюда… думаю… хвачу я его — тебя — веслом… рраз! … денежки — себе, его — в море… тебя-то… Кто, мол, его хватится?…
Не такой, мол, он человек, чтоб из-за него шум подымать! … Ненужный на земле!»
Взбесила Челкаша не сама мысль стукнуть веслом его и завладеть всеми деньгами, посетившая Гаврилу, — она вполне согласовывалась с законами босяцко-преступного мира, в котором он чувствовал себя как рыба в воде. А искренняя убежденность этого деревенского пентюха в его, Челкаша, никчемности, ненужности на земле. Вор, отдавая, возможно, в первый раз добровольно все «заработанное» за ночь, почувствовал себя человеком, а не изгоем, следовал заповеди «раздай все нуждающимся» — и такой порыв не был оценен. Снова верх берут законы преступного мира, и Челкаш «хватает Гаврилу за горло», требуя отдать деньги.
Получив их, он «пошел прочь, по направлению к городу». Тогда-то Гаврила камнем в голову свалил Челкаша, но денег не взял и «бросился бежать вдаль». Не жадность крестьянская здесь мотивацией насилия выступает — денег-то, повторим, он не взял.
А извечная неприязнь — до ненависти — труженика к паразиту, принципиально презирающему всякую честную работу, неприязнь работника-созидателя, сознающего, что его труд создает все богатства, и при этом почти ничего за него не получающего. Это разные жизненные философии столкнулись — труженик восстал против паразита и сам испугался содеянного. Это его инстинктивное здоровое презрение к воровству и легкой наживе, это христианская заповедь «не укради» дают о себе знать. А ужаснувшись, после первого приступа ненависти, греховности содеянного им, Гаврила возвращается «из дождя» к Челкашу, «упал перед ним и стал ворочать его по земле.
Его рука окунулась в теплую красную слизь…
— Брат! Прости!… дьявол это меня… Сними грех с души! …
Родной! Прости!»
Вот этого — порыва раскаяния, обращения «брат» понять не может Челкаш, прочно усвоивший мораль, законы преступного мира, где человек человеку — волк. Потому так презрительно бросает упрек деревенскому парню: «И блудить-то не умеешь!», а затем деловито справляется: «Деньги взял?». И про себя несомненно удивился, услышав Гаврилино покаянное: «Не брал я их, брат!
Не надо мне! … беда от них!…».
«Не надо» — так заработанных, «беда» — от воровством доставшихся. Глубинная, на честном труде основанная народная мораль торжествует в этой схватке, где столкнулись две, противоположные, философии жизни, где деньги — лишь внешний, поверхностный мотив поведения ее участников. И напрасно Челкаш в начале рассказа считает Гаврилу «хуже и ниже себя», рано торжествовал свою победу над этим «жадным рабом».
Крестьянский паренек доказал свое превосходство не тогда, когда швырнул камень в голову подельника, не насилием, а когда вернулся к поверженному Челкашу и попросил прощения — раскаянием.
Кто мне ближе — Челкаш или Гаврила?