Литературно-критическое наследие Короленко
Владимир Галактионович Короленко. В период декаданса, реакционной ревизии подлинных ценностей русской передовой культуры, «веховских» настроений среди либеральной интеллигенции важно было даже простое отстаивание старых традиций, напоминание о Гоголе, Белинском, Чернышевском, объективная оценка Г. Успенского, Чехова. В сложном водовороте толков и кривотолков печати об «учителе жизни» Л. Толстом надо было продолжить рассмотрение вопроса о «деснице» и «шуйце» великого реалиста.
И всю эту работу проделал Короленко-критик
Вечную жизненность идей Белинского Короленко подчеркивал в юбилейной статье о критике в 1898 году. «Неистовый Виссарион»,- писал Короленко,- останется для нас навсегда лучшим воплощением искренности». Короленко только сожалел, что народ еще почти ничего не знает о Белинском и мечта Некрасова о том времени, когда народ с базара понесет «Белинского
Молодой Короленко был свидетелем гражданской панихиды на похоронах Некрасова. В «Истории моего современника» он рассказал о своих живых впечатлениях об этом дне. Россия действительно «просыпалась», и похороны поэта превратились в демонстрацию.
Живым теплом согреты его воспоминания о Чернышевском, по следам которого он побывал в сибирской ссылке и потом лично, познакомился с ним в Саратове в год смерти великого демократа. Короленко еще в Сибири старательно собирал сведения о Чернышевском, о каторжном быте оторванного от живого дела мыслителя. Смелый очерк Короленко о Чернышевском не мог появиться своевременно в печати и вышел первоначально в Лондоне, а потом в России. Правда, Короленко ошибался, полагая, что Чернышевский отстал за время ссылки от поколения 80-х годов. На самом деле Чернышевский оставался на голову выше деятелей типа Михайловского и тем более либерального народничества.
Недоверия к «прежним путям прогресса» у Чернышевского не было, зеру в разум, в конечную победу он сохранил, а философский субъективизм народников решительно отвергал.
Короленко отдал дань современному ему народничеству. Но он никогда не отказывался от борьбы. Он особенно живо чувствовал свое родство с правдивым Г. Успенским.
От неустанных поисков этого писателя, говорит Короленко, «веяло гениальностью». В специальной статье «О Глебе Ивановиче Успенском» , построенной на личных воспоминаниях, Короленко воспроизвел образ неуемного «подвижника», «писавшего соком своих больных нервов». Литературные вкусы обоих писателей во многом оказались сходными. Главным героем их произведений была правда.
Этой полной и точной правды они не находили даже в произведениях Достоевского, казавшегося им слишком вычурным выдумщиком мнимых проблем, тогда как мимо действительных проблем писатель проходил.
С Толстым Короленко встречался несколько раз, с 1886 по 1910 год. Демократ Короленко с захватывающим интересом следил за «великим пилигримом» с мировой славой, за «максимализмом» его отрицания и моральных требований, за возраставшим «государственным» размахом его влияния, потрясавшим всю империю. Короленко изложил свои взгляды на Толстого в ряде статей и заметок, дневниковых записей и писем.
В юбилейном 1908 году Короленко захотел трезво разобраться, в чем сила художника, сумевшего поднять печатное слово на высоту, недосягаемую для властей. В статье «Лев Николаевич Толстой» Короленко поставил вопрос о Толстом как о «зеркале» жизни. Отражение действительности не должно быть механическим, мертвым, ибо художник — зеркало, но зеркало «живое», оно должно «верно» отражать реальный мир.
Между тем «нынешний период литературы особенно богат искривлениями и иллюзиями».
Короленко выдвинул тезис о необходимости рассмотрения Толстого, художника и мыслителя, в неразрывной связи: «Толстой-мыслитель — весь в Толстом-художнике»1. Здесь все его крупные достоинства и не менее крупные недостатки. Это было новым словом после статьи Михайловского о «деснице» и «шуйце». И это единство для Короленко не нечто мертвое.
Взвешивая теоретический уровень философствования Толстого, Короленко считал, что «ведущим» началом у него является все же художественное творчество, писательская концепция мира, а теоретические занятия были «служебным» оружием при художественной интуиции.. Слишком заметны свойство Толстого подгонять все теории к своей схеме, дидактический, моралистический уклон его мысли. Он подчиняет себе чужие системы или отвергает их, но не движется между ними, расширяя, меняя свои взгляды.
Но если он и меняет свои взгляды, испытывает на себе чье-то влияние, то это касается не влияния Канта, Спенсера, Песталоцци, а влияния крестьян.
Кажется, всего коснулся великий художник. Но если вглядеться, то Толстой «знает и чувствует, видит только два полюса» в России — барина и мужика, а средний, разночинный, демократический слой его не интересует: «Совсем нет ни самостоятельной, городской жизни, ни фабрик, ни заводов, ни капитала, оторванного от труда, ни труда, лишенного… собственного крова, ни трестов, ни союзов рабочих, ни политических требований, ни классовой борьбы, ни забастовок…»2.
У Толстого есть не только этот пропуск, у него наблюдается «неумение самому ориентироваться в запутанностях этого строя, из которого он желает нам указать выход». Он, как моралист, видит зло в самих деньгах, а не в их общественной роли, он зовет к патриархальности, как «иудей первого века», веря в возможность братства по соглашению людей. Еще одно замечание делает Короленко. Проповедуя святость физического труда, опрощения, Толстой был способен «заражаться народными настроениями», и это определяло крупнейшие повороты в его взглядах и творчестве. Это сообщало его произведениям искренность, размах в отрицании произвола, смертных казней.
Короленко кладет последний штрих на установленную им связь толстовской мечты о лучшем мире с «народными интересами». Мы, люди более ясных убеждений, говорит Короленко, не можем последовать за Толстым в «измечтанную им область», но эта искренность дает ему силу, и мы уважаем Толстого, более того, «идеальная мечта» «всегда была отличным критерием действительности». Связь с крестьянством порождает искренность Толстого и его мечту о лучшем будущем.
Но на этом пункте оканчиваются замечательные прозрения Короленко. Сразу же тут выступают слабые места его суждений. Короленко оперирует суммарным представлением о народе, никак не выделяя специфические социальные требования русского крестьянства. Он совсем не представляет себе реального положения крестьянства в революции и связь Толстого с крестьянством, а через него с революцией. «Зеркало» было большое и в общем прямое, но Короленко совсем не задумался проследить сложные связи, двойную, тройную аберрацию, которые в конечном счете сделали «непротивленца» Толстого «зеркалом революции». Короленко увидел связь Толстого с крестьянством только в области проповеди «непротивления», а связи критицизма Толстого с протестом народа он не увидел.
Толстой не изображал города, рабочего движения. Это верно. Но, изображая барина и мужика, Толстой уже вовлекался в тот круг противоречий, который определял их реальное положение в обществе и противоречивую связь с русской революцией.
Короленко не одобрял народнического и толстовского идолопоклонства перед народом, будто бы уже живущего идеей нормального общественного уклада. Но он считал, что и марксисты слишком идеализируют пролетариат как класс, знающий пути истории. «Лично я,- говорил писатель,- давно отрешился от этого двустороннего классового идолопоклонства». Короленко не заметил, что правильно понять Толстого можно было, только направив на него свет с двух сторон: судить о нем с точки зрения крестьянства, интересы которого он отражал, и с точки зрения рабочего класса, который был главной силой революции и руководил крестьянством в борьбе.
Короленко не дошел до трезвого понимания расстановки классовых сил в русской революции и свойств толстовского «зеркала»- отражать противоречия исторического момента.
Короленко до конца своих дней был стойким демократом и гуманистом. Он страстно осуждал террор обеих борющихся сторон в гражданской войне. Его письма к А. В. Луначарскому, посетившему писателя в Полтаве, показывают, что, в целом сочувствуя новой власти и видя ее народный характер, Короленко выступал решительно против бессудных расстрелов, произвола и насилия, которые чинили представители местной Советской власти. Короленко зорко усматривал в красном терроре зачатки кощунственных извращений самого духа социалистического переворота. Слабым местом в деятельности Советской власти он считал чрезмерное злоупотребление насилием, недостаточное внимание к экономически-созидательным проблемам.
Слишком велика была разруха в стране, невыносим голод и страдания детей, и нужно было как можно скорее организовать народ. Только через труд можно было накормить страну.
Литературно-критическое наследие Короленко