Любовь и дружба для Лермонтова-поэта были понятиями священными
Любовь и дружба были для поэта понятиями священными, и он не мог простить нарушения клятвы любви, предательства Друга. В женщине Лермонтов любил свою мечту, «везде одну». В то же время деятельная, огненная натура поэта не могла довольствоваться пассивной созерцательностью, тем, что Белинский называл «призрачно-идеальным», довольствоваться «возвышающим обманом».
Лермонтов с его обостренным восприятием действительности, «жаждой бытия», не мог из жизни уходить в заоблачные выси. В реальности он искал соответствие своему
Нелегко было женщинам понять поэта, его трудный характер, его вспышки, внезапные взрывы даже тогда, когда они любили его! Так было, по всей видимости, и с В. А. Лопухиной. Лермонтов казался ей «чудаком», и она не прощала ему его «странности». Все кончилось тем что В. А. Лопухина смирилась, послушала советов многоопытных родствепников и поггота но обычному пути, став женой посредственного ж пустого, но «положительного» человека, который мог обеспечить ей спокойную жизнь.
После, быть может, она страдала, но это уже не имело значения.
Известие о замужестве В. А. Лопухиной потрясло
Трагически переживал он вероломство, видно из того, что он решился написать целую драму и изобразить историю этой любви так, чтобы действующие лица узнали себя. «Лица, изображенные мною, — писал Лермонтов в предисловии к драме «Странный человек», — все взяты с природы, и я желал бы, чтоб они были узнаны». Это была месть поэта. Но нелегко было поэту мстить горячо любимой женщине, и слова гнева и проклятья уступали место тихим молитвам любви.
Лермонтов, казалось, не хотел мириться с мыслью, что женщина, как бы ни была она одарена умом, возвышенной душой и чутким сердцем, отличается тем, что в ней особенно тонко сочетаются «земное» и «небесное». Лермонтов открывал и воспевал именно поэтическое, идеальное начало в женщине. В. А. Лопухина, вероятно, обладала высокими душевными качествами.
Современники говорят о ней, как о женщине «милой», «умной», «восхитительной». «Это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная».
Быть может, особенность личности Лермонтова и заключается в том, что действительность ожесточила его, но не смогла убить в нем изначальную чистоту возвышенных душевных порывов. Поэт сохранил ее до конца своей недолгой жизни.
Много существенного могли бы дать для понимания личности поэта наши знания о последних годах его жизни, знание подлинных обстоятельств, предшествовавших дуэли, и обстоятельств самой дуэли, достоверные сведения о поведении лиц из ближайшего окружения Лермонтова в эти роковые дни. Но как раз этот период жизни поэта до сих пор остается наиболее запутанным и темным. А. И. Арнольди писал: «Мартынов молчит, а Басильчиков рассказывает в «Русском архиве» 1872 года о происшествии так, как оно сложилось людскою молвою». А то, что «сложилось людскою молвою», за редким исключением, полностью соответствовало версии, распространяемой тем же Васильчиковым и другими заинтересованными лицами. Источник один и тот же.
Никому из присутствовавших на дуэли нельзя доверять уже потому, что ни один из них не нашел в себе мужества сказать правду. Более того, складывается такое впечатление, что каждый из них в той или иной степени, причастен к фальсификации фактов. То, чем мы сейчас располагаем, не позволяет восстановить многие существенные моменты дуэли.
Невозможно, например, установить такой важный факт: присутствовал ли там, кроме известных нам четырех лиц, кто-либо со стороны?
Секунданты дали обет молчания. Но если кроме них были и другие свидетели дуэли, то возникает вопрос: неужели ни один из них, хотя бы позже, когда об этой можно было говорить, не отважился предать огласке то, что он знал о дуэли как очевидец? Затем, кто знал о предстоящей дуэли?
По одним данным, все хранилось в строжайшей тайне, по другим, о дуэли знали «многие, знали и власти».
Уже сразу после дуэли некоторым современникам поэта было ясно, в каком направлении будут развиваться события. Достаточно хорошо осведомленное лицо, московский почт-директор А. Я. Булгаков, сообщая П. А. Вяземскому о том, что Васильчиков был одним из секундантов Лермонтова, писал 8 августа 1841 года: «Можно было предвидеть, что вину свалят на убитого, дабы облегчить наказание Мартынова и секундантов».Так и случилось. Об этом красноречиво свидетельствует следственное дело.
Во вступительной статье В. С. Нечаевой к публикации следственного дела показана вся механика следствия, подробности, которые не оставляют и тени сомнения в том, что на организацию следствия и суда оказывалось давление «сверху», что была заинтересованность в облегчении вины всех лиц, причастных к дуэли, в том числе и убийцы, что были созданы все условия для того, чтобы фальсифицировать факты. Арестованные имели полную возможность сообщаться и заранее сговариваться или списываться относительно того, что им следует показывать вовремя следствия. Сохранились две редакции ответов Мартынова на следствии — до и после получения соответствующих инструкций от Васильчикова и Глебова. «Сопоставление ответов, — писала В. С. Нечаева, — доказывает, что меньше всего можно искать в этих показаниях верного изображения действительности». Черновики Мартынова и письмо Васильчикова и Глебова к нему «свидетельствуют о крепкой круговой поруке между тремя участниками дуэли».
Суд и следствие располагали всеми данными, чтобы полностью раскрыть все темные стороны истории дуэли, но в этом никто не был заинтересован. Чиновники, которым было поручено следствие, знали, что окончательное решение остается за «высочайшей конфирмацией», что их роль заключается в том, чтобы «помочь в подборе обстоятельств, облегчающих участь подсудимых, поскольку распоряжения, приходившие из Петербурга, явно свидетельствовали, в какую сторону направлен интерес Николая в данном деле».
Любовь и дружба для Лермонтова-поэта были понятиями священными