На тему: Образ Великого Инквизитора и Благодетеля

Образ Великого Инквизитора и Благодетеля

Упоминание имени Ф. М. Достоевского, писателя XIX в., рядом с именами писателей — авторов антиутопий не случайно. Многие исследо­ватели считают именно его родоначальником данного жанра литературы будущего, а одной из первых антиутопий называют «Поэму о Великом Инквизиторе» из романа «Братья Карамазовы». И здесь есть рациональ­ное зерно.

«Поэму» эту сочиняет вечно сомневающийся Иван Карамазов и рас­сказывает ее своему прекраснодушному брату Алеше, дабы проверить силу и правильность

мысли о счастье, достойном человека. Действие этой истории происходит в Испании, в Севилье, «в самое страшное вре­мя инквизиции» , то есть в кульминационный момент еретического движения. На землю приходит Он, не желая быть узнанным, под­держать молящихся. Но Его узнают, Ему преклоняются и… Его аресто­вывают. Так происходит встреча кардинала Великого Инквизитора, приказавшего арестовать человека, творящего чудеса на площади.

И вот земному владыке предоставляется возможность раз в жизни окончатель­но и бесповоротно утвердить свое право на владение человеческими жиз­нями и душами, на заслуженную

долгими и тяжкими мучениями волю страдать за других, решать за других, тем самым покоряя их лучше, чем мог бы это сделать сам Иисус. Кардиналу теперь важно только одно: что­бы право это признал за ним и Он и удалился раз и навсегда из человече­ской жизни, не мешая им, земным людям, творить свое «добро» по сво­ему усмотрению. Пленник за весь долгий «разговор» не произнес ни сло­ва, а в конце, «отпущенный» первосвященником на волю, целует того в губы.

Легенда эта прямо выводит нас на решающую встречу бунтующего ге­роя антиутопии Замятина Д-503 с Благодетелем — основным создателем и хранителем Единого Государства. Великий Инквизитор — прообраз владыки мира замятинского «Мы» — и его молчаливый узник, в буду­щем Д-503 или любой взбунтовавшийся человек, страдающий и состра­дающий, но при этом и жаждущий такого страдания больше всего на свете. Их встреча одновременно и фантастична, и закономерна для анти­утопии: это непременный диспут между героем, не приспособившимся к «счастливому» миру, и апологетом нового жизнеустройства, необходи­мый для выяснения зловещих основ победившей действительности.

Таким образом, встреча становится неким жанрово обусловленным сюжетным элементом, и его построение, начиная с расположения в ком­позиции всего произведения, заканчивая описанием позиций героев до и после решающего разговора, всегда бу­дет «строго» соответственна, почти одинакова в любой антиутопии. Это момент «разоблачения» вдохновленного гида и основателя нового мира перед лицом его главного противника; и в то же время «допущение» некогда благонадеж­ного бунтаря до святая святых общества, до вождя, — первая победа Че­ловека над режимом, первое утверждение его значимости.

Итак, диспут ведут герои в первозданном своем обличье, социальные роли ими на момент разговора откинуты. По словам Ивана Карамазова, Великий Инквизитор: «…девяно­столетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впа­лыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов римской веры, — нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе». По­добно этому адвокату дьявола, Благодетель Замятина впервые за всю ру­копись верного его почитателя Д-503 снимает свои «белые одежды» и спускается со своего пьедестала.

Первое, что замечает герой: голос вож­дя не давит, а звучит где-то близко, похож на обыкновенный, человече­ский, еще страшны руки, но слова уже доступны, они разговаривают на равных, потому что Д уже вырос из всеобщей инфантильности граждан Единого Государства. С осоз­нанием приходит и интеллектуальное освобождение — парадные одежды сня­ты: «Помню очень ясно: я засмеялся — поднял глаза. Передо мной си­дел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине — мелкие капель­ки пота».

О, даже так, почти «разоблаченные» зловещие фигуры властителей остаются одинаково сильными, «сократовски» мудрыми, с гордым «бле­ском» в глазах. Они сильны и горды участью своей, страданием своим, ибо вынуждены лгать и… карать ради одной цели — сделать человечест­во, подвластное им, счастливым. Они мудры, ибо вынесли свою идею из своих же мучений: кардинал вернулся к людям из пустыни, где принял гордые истязания во имя Бога; Благодетель выдвинул свою программу спасения человечества после многолетней истребительной войны, при­несшей многочисленные жертвы. Идеи, ими провозглашенные, одина­ковы по своей простоте и исходным постулатам: человек «слаб и подл», он «был устроен бунтовщиком; разве бунтовщи­ки могут быть счастливыми?» и «нет заботы беспрерывнее и мучитель­нее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться» . Благодетель, похоже, просто вторит своему родоначальнику: «Я спрашиваю: о чем люди — с самых пеленок — молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-ни — будь раз и навсегда сказал им, что такое счастье, — и потом приковал их к этому счастью на цепь».

И только им одним, нескольким гордецам — альтруистам, ведома единственно точная формула человеческого сча­стья: материальный достаток в обмен на «страшное бре­мя» свободы, данной человеку с рождения. «Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают любви, там — блаженные, с оперированной фантазией — ангелы, рабы Божьи…» . Путь к счастью известен: он лежит через по­прание свободы. С этим могут не согласиться сильные и гордые, но их несравненно меньше, чем тех, ос­тальных, ради которых и происходит эта задуманная переделка мира: «Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то и станут послушны­ми. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господство­вать — так ужасно им станет под конец быть свободными!» . Тех немногих, несогласных, по мнению Благодетеля и кардинала, можно убедить, если же природа окажется сильнее доводов разума… «Палач? Что же? Вы думаете — я боюсь этого слова?

А вы про­бовали когда-нибудь содрать с него скорлупу и посмотреть, что там внут­ри?.. истинная, алгебраическая любовь к человечеству — непременно бесчеловечна, и непременный признак истины — ее жестокость. Как у огня — непременный признак тот, что он сжигает. Покажите мне не­жгучий огонь?» .

Прокламация главных идеологов тоталитаризма звучит убедительно, громоподобно, ибо они на взлете: оба подошли к моменту решающей бит­вы за всеобщее счастье, перед обоими наконец открылась и широкая доро­га. И если Великий Инквизитор находится в начале пути, то Благодетель стоит в его успешном завершении — придумана Великая Операция и то­гда «мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных су­ществ, какими они и созданы» . «И вот в тот мо­мент, когда мы уже догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так, ко­гда уже осталось освежевать добычу и разделить ее на куски — в этот са­мый момент вы — вы…» . В этот самый момент встал на до­роге Человек, способный противостоять мощному натиску любой рацио­нальной идеи. Ибо, сами того не ведая, и узник кардинала, и Д-503 при­шли, чтобы помешать исполнению заветной мечты вождя.

Теперь только от их воли и разума зависит их личная судьба и судьба всего человечества. Перед героем встает сложная дилемма — свобода, чреватая болью и разочарованиями, и «адская» свобода, сторонниками которой в романе оказываются последователи «прекрасного юноши Мефистофеля» . И если человек сомневающийся, выступив против тоталитарного режима, оста­нется под гипнозом его идеологии, то деморализовать его умнейшему из противников окажется значительно легче, чем можно предположить сна­чала. Узник Великого Инквизитора никогда не бу­дет побежден, он не сможет отречься от самого себя, и его ждет второе ау­тодафе. Д-503 не примет доводов Благодетеля, невольно вы­ведя того за границы собственно лжи и фальши, тем самым развенчав его логику окончательно. Д тоже бу­дет уничтожен, прооперирован. И это также закон безысходного мира антиутопии: герой должен умереть, разница только в том, сможет ли он в ситуации крайней беспомощности утвердить свое «Я» .

Как мы видим, сопоставимость «Поэмы…» и романа бесподобна. И это не вследствие «списывания» или заимствования идей: сама суть тоталитарного режима такова, что большого разнообразия быть и не мо­жет. Любое государство, общество, построенное по законам насилия и подчинения, в каком бы веке ни было основано, на чьей бы земле ни рас­полагалось — всегда и везде будет до банальности одинаково. И писателю-гуманисту, будь то Достоевский, Замятин, Хакс­ли или Оруэлл, это видно особенно четко.

Им, творчество которых при­звано служить человеку и основано на идее личности, также понятно, что всем утопиям, стремящимся упорядочить жизнь, поперек дороги встанет именно свобода этой личности. И потому антиутопия и Замяти­на, и Достоевского, и многих других их последователей будет оставаться зловещим предупреждением о том, что стремление утопистов переделать человека по собственному образцу обречено и ужасно, потому как изме­нить его в заданном направлении невозможно — получится недочело­век, что его можно только испортить или… уничтожить. Счастья «для всех» не бывает, счастья без свободы не бывает тем более.




На тему: Образ Великого Инквизитора и Благодетеля