На тему: Трагическое и комическое в повести Платонова «Котлован»

Трагическое и комическое в повести А. Платонова «Котлован»

Следуя привычной логике вещей, трагическое и комическое нужно рассматривать как компоненты вечной антитезы: присутствие одного исключает возможность появления другого. Парадокс платоновской прозы, однако, состоит в том, что даже самые мрачные и трагические ее страницы способны вызвать у читателя не только отчаяние или ужас, но и могут заставить его смеяться. Если бы существовал частотный словарь языка Платонова, то первыми в нем, наверное, были бы слова «терпе­ние», «скука»,

«грусть», «печаль».

Мир, в котором царствуют «усталое терпение», «тоска тщетности», «грусть великого вещества», казалось бы, должен быть непроницаем для смеха. Однако нельзя утверждать, что в прозе Платонова трагическое и комическое — «две вещи несовме­стные»: стихия смеха пронизывает все повествование, вторгаясь в самые страшные и трагические его эпизоды.

Вне контекста отдельные эпизоды «Котлована» могли бы быть вос­приняты как отрывки из какой-нибудь кинокомедии о жизни России конца 1920-х гг. Вот, например, деревенский мужик, отдавший лошадь в колхоз и теперь лежащий

на лавке с привязанным к животу самова­ром: «Улететь боюсь, клади… какой-нибудь груз на рубашку». Вот тра­гикомическое «ток-шоу», участниками которого становятся «грустный урод» Жачев и представитель «максимального класса» Пашкин ; сидя в клумбе с розами, Жачев безапелляци­онно заявляет профсоюзному активисту: «Ты что ж, буржуй, иль забыл, за что я тебя терплю?

Тяжесть хочешь получить в слепую кишку? Имей в виду — любой кодекс для меня слабі»

Литературным «двойником» отца Федора из романа «Двенадцать стульев» выглядит платоновский поп, «остриженный под фокстрот» и со­бирающий в церкви по пятаку на трактор для активиста. Комические, абсурдные превращения пронизывают всю сцену разговора попа и Чиклина: столпы веры становятся «подкулацкими святителями», поминаль­ные листки — списками «неблагонадежных», осмелившихся в церкви креститься и молиться, а ближайшая политическая задача попа те­перь — записаться в кружок безбожия. Однако последнее слово — «без­божие» — в этом эпизоде «Котлована» звучит не просто как очередной логический диссонанс. Заключительная реплика попа возвращает слову изна­чальный смысл: «Мне, товарищ, жить бесполезно…

Я не чувствую боль­ше прелести творения — я остался без Бога, а Бог без человека…» Фарсо­вый эпизод, который — потенциально — мог бы стать разрядкой в напря­женном и трагическом действии повести, оборачивается духовной дра­мой человека и получает в контексте повести бытийное измерение.

Сложный синтез трагического и комического, отличающий прозу Пла­тонова, определяет в «Котловане» и характер гротеска — важнейшего ху­дожественного приема, используемого писателем в эпизодах раскулачива­ния «зажиточного бесчестья». Отправным пунктом «сплошной коллекти­визации» в повести становится деревенская кузня, в которой трудится главный враг всех кула­ков — медведь Медведев. В системе персонажей повести ему отводится роль «активного класса» — наравне с активистом или Чиклиным.

Мед­ведь выполняет карательные функции при помощи «классового чутья» — зверь носом чует «кулацкий элемент» и безошибочно приводит Чиклина к домам тех, кто нажил добро батрацкой плотью. Буквальное прочтение идеологической формулы — «классовое чутье» — лежит в основе гротеск­ного превращения зверя в «сознательного молодца», а серия его «визитов» к кулацкому населению превращается в череду сюрреалистических иллю­страций к понятию «сплошная коллективизация».

Изображение раскулачивания в повести разворачивается в ряд гроте­скных эпизодов, причудливо сочетающих правдоподобие и фантастику, юмор и горький сарказм. В одной избе активисты застают самостоятель­но приготовившегося умереть мужика: он уже несколько недель лежит в гробу и сам время от времени подливает в горящую над ним лампаду масло. В другой хозяин встречает их, вылезая из рассохшегося скрипу­чего гроба, устроенного на печи. «Хитрый» кулацкий мальчишка успе­вает спастись от коллективизации, унося в руках свое последнее достояние — горшок. Организация колхоза завершается «ликвидацией кулаков вдаль» — их сплавляют по снежной реке на плоту — и гротеск­ным восклицанием Жачева, «последнего счастливого человека» на зем­ле: «Эй, паразиты, прощай!»

Однако фантасмагория на этом не заканчивается: под звуки радио, ревущего «марш великого похода», колхоз бросается в страшную фанта­стическую пляску — пляску смерти. Бывшие живыми «систематически уплывали по… мертвой воде», а оставшиеся жить уподобились мертве­цам, кружащимся в диком хороводе: «Елисей… вышел на среднее ме­сто… и затанцевал по земле, ничуть не сгибаясь… он ходил как стер­жень — один среди стоячих, — четко работая костями и туловищем». Герои «Котлована» единственный раз предстают перед читателем разве­селившимися — но от этого веселья становится жутко!

Толкущиеся в лунном свете призраки далеко не случайно будут названы страницей позже мертвыми: «Жачев! — сказал Чиклин. — Ступай прекрати дви­жение, умерли они, что ли, от радости: пляшут и пляшут».

Противоречащая здравому смыслу, абсурдная реплика Чиклина на самом деле предельно четко выражает суть происходящего: живые и мертвые в «Котловане» поменялись местами. Вне платоновского контек­ста такая реплика могла бы вызвать веселое недоумение — в «Котлова­не» она запечатлевает страшную явь.

Алогизм — вообще один из основных источников комизма в прозе Платонова. Его «умные дураки» регулярно прибегают к алогизму как средству самозащиты от навязчивой демагогии «активистов». Достаточ­но вспомнить объяснения Насти по поводу ее социального происхожде­ния: «Главный — Ленин, а второй — Буденный. Когда их не было, а жи­ли одни буржуи, то я и не рожалась, потому что не хотела.

А как стал Ленин, так и я стала!» Революционная фразеология класса-гегемона ис­пользуется Настей «творчески»: политически правильная лексика ста­новится основой абсурдной с точки зрения логики конструкции.

Особо следует отметить значимость алогизма в самых трагических ситуациях — умирания и смерти: именно эти эпизоды максимально на­сыщены комическими эффектами. Гибель Сафронова и Козлова сопрово­ждается в повести негодующим восклицанием Насти: «Они все равно умерли, зачем им гробы!» Реплика девочки кажется нонсенсом, если не учитывать сюжетный контекст «Котлована»: в одном из гробов, предназначенных теперь для умерших, Настя спала, а другой служил ей «красным уголком» — в нем хранились ее игрушки.

Трагикомически выглядит и одна из следующих сцен повести: рядом с телами двух погибших обнаруживается «чет­вертый лишний» труп! Именно четвертый, поскольку к деревенскому мужику, «беспланово» убитому Чиклиным, добавляется еще один, кото­рый «сам пришел сюда, лег на стол между покойными и лично умер».

Совершенно особая сфера комизма в повести — политический язык эпохи «великого перелома». Многочисленные идеологические клише и политические лозунги подвергаются в устах героев пародийному переосмыслению и переформулированию. Активист, например, заносит принесенные Вощевым вещи в особую… графу под названьем «Перечень ликвидированного насмерть кулака как класса пролетариатом, согласно имущественно-выморочного остатка». Стерео­типные формулы прочитываются буквально и иронически обыгрывают­ся в каламбурах: «Вопрос встал принципиально, и надо его класть об­ратно по всей теории чувств и массового психоза…»

Доверие к метафоре, столь характерное для политической фразеологии эпохи, также фиксируется в языке повести. Однако реализация метафоры в тексте Платонова обнажает скрытый абсурд партийных клише, и их значение овеществляется в цепной реакции каламбуров: «Мы уже не чув­ствуем жара от костра классовой борьбы, а огонь должен быть: где же то­гда греться активному персоналу». Превратившимся в отвлеченные поня­тия «костру» и «жару» возвращено прямое значение, а результатом «разо­блачения» казенной формулы становится комический эффект.

Таким образом, трагическое и комическое соединяются в прозе Пла­тонова в неразделимое целое. Изображение одного из самых трагичных эпизодов отечественной истории строится на основе гротеска и соединя­ет в себе страшное и смешное, фантастическое и реальное. Платонов­ский мир — мир на грани апокалипсиса — допускается присутствие сме­ха, но улыбка на лице читателя застывает гримасой ужаса.

В этом мире чем смешнее — тем страшнее…




На тему: Трагическое и комическое в повести Платонова «Котлован»