Образ лирического героя в поэзии Лермонтова
В 1836-1837гг. образ лирического героя в поэзии Лермонтова откровенно демифологизируется. Окружавший его сверхчеловеческий ореол исчезает, герой начинает ощущать свое родство со всеми остальными людьми. Но, в конце концов, выясняется, что вел эта эволюция означает лишь расставание с традиционной формой мифологизации собственного образа. В поздней лирике Лермонтова ориентация на распространенные в романтической культуре варианты «демонического» мифа сменяются совершенно иной и глубоко оригинальной формой
Мифотворчества.
Примером,
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
Опять герой предстает каким-то межмирным существом, которому нет места ни на земле, ни на небе. Единственный исход видится в том, что выпасть из мира совсем, забыться в
Чудесный мир «искусственной вселенной» напоминает и о мифологических мотивах ранней лермонтовской лирики: так, «сладкий голос», поющий «про любовь», возвращает читателя к «чудной песне» ангела, которую еще до рождения слышала и с тех пор не может забыть человеческая душа.
И при всем том отсутствуют какие-либо претензии к миру. На смену байроническому разочарованию, всегда обоснованному такими претензиями, приходит безмотивная тоска, не поддающаяся никакому рациональному объяснению и уже тем самым приближенная к миру мифического. К тому же все здесь выражено с почти фольклорным простодушием, с той степенью непосредственности и непритязательности, которая не позволяет воспринять образы стихотворения как собственно поэтические фикции.
Опять. мифичность лирического «я» достигает полноты и завершенности, получая не только семантико-стилистическое, но и собственно психологическое воплощение.
Словом, главное лирическое лицо и его конфликт с миром вновь обретают мифическую природу.. Но на этот раз мифологизация лирического «я» обходится без «демонических» мотивировок, соотносящих его с потусторонним и сверхъестественным. И поэтому почти без опоры на готовые, уже существовавшие традиции или формы мифологического мышления.
Лермонтов и теперь возносит свою личную драму на уровень мифотворчества, но теперь это уже не субстанциональное, а, говоря словами А. Ф. Лосева, «энергийное, феноменальное самоутверждение личности».
В такой системе циклическое время ассоциируется с блаженством, а линейное — с чувством беспокойства и страданием.30 Линейное время всегда было актуально для преходящего существования индивида. Поэтому его ход от исчезающего прошлого к непредсказуемому или уничтожающему индивида будущему естественно становился в архаическом мироощущении источником неуверенности: архаический человек обретал равновесие лишь в меру своей приобщенности к непреходящему коллективному бытию, к его «вечным образцам» и «вечным возвращениям». Время циклическое как раз и относилось к миру коллективных переживаний, оно давало архаическому человеку возможность «жить в раю архетипов и вечных возвращений».31 Отсюда его сакрализующая и гармонизирующая роль в архаических культурах.
Любопытно, что мифический сюжет стихотворения «Выхожу один я на дорогу…» в определенном отношении оказывается воплощением динамики, приближающей сознание лирического героя именно к архаической концепции времени. Ощущение непереносимого страдания ведет сначала к обесцениванию линейного времени: обесценивается будущее, обесценивается прошлое, обесценивается настоящее мгновение, а вслед за ним и движущееся время вообще. А потом мечта переносит героя в мир эдемского блаженства, и мир этот оказывается миром циклического времени — царством бесконечных повторений одного и того же, тем самым «раем вечных возвращений», в котором блаженствовал архаический человек. В сущности, это греза об уничтожении линейного времени с его необратимым ходом, событиями, переменами, причинно-следственными связями и т. п.
Образ лирического героя в поэзии Лермонтова