Образ Матери-Родины в стихотворении «Я убит подо Ржевом»
Вот что рассказал об этом сам Твардовский: «Стихотворение «Я убит подо Ржевом» написано после войны, в конце 1945 и самом начале 1946 года. В основе его была уже неблизкая память поездкам под Ржев осенью 1942 года… Впечатления этой поездки были за всю войну из» самых удручающих и горьких до физической боли в сердце.
Под Ржев Твардовский поехал вместе с корреспондентом «Известий» К. Тараданкиным. Но тогда, потрясенный всем увиденным там, Твардовский ничего написать не смог. Не смог не только потому, что излагать все это на бумаге
И все же поездка эта не могла не отразиться в поэме, в тех ее главах, что были написаны по живому | впечатлению виденного там. Вероятно, впечатления этой поездки вобрала в себя глава «Поединок», точнее, ее первый вариант, появившийся в печати 13 и 14 октября 1942 года. И безусловно, все, что было создано после этой поездки, уже не могло быть написано без учета опыта и впечатлений, запавших в душу поэта, там.
Настоятельная потребность поведать о впечатлениях «самых удручающих и горьких» явилась уже после Победы.
А сколько среди них безымянных, неизвестных и солдат!
Перед читателем предстало в новом качестве открытое Твардовским, еще в пору работы над «Муравией», то свойство искусства, по словам Л. Таганова, которое якобы было названо поэтом «условностью хотя бы фантастического сюжета, преувеличением и смещением деталей живого мира».
Условность хотя бы фантастического сюжета, преувеличение и смещение деталей живого мира в художественном произведении перестали мне казаться пережиточными моментами искусства, противоречащими реализму изображения» . И потому, когда мы читаем о том, как «корни слепые ищут корма во тьме», а «крик пету-шинный на заре по росе» раздается там, где «машины воздух рвут на шоссе», перед нами возникает вереница образов мировой литературы. Ну, хотя бы » Гамлет «, где «петух, трубач зари, своей высокой и звонкой глоткой будит ото сна дневного бога».
«Корни слепые» и «крик петушинный», по наблюдению С. Наровчатова, — образы гоголевской силы». Но только ли Гоголя мы вспоминаем? А Шекспир?
А Пушкин? А русские былины, сказки, предания? И нельзя не согласиться с Наровчатовым, что от строк «Где травинку к травинке речка травы прядет» вспоминается «седая сказочность», «преданья старины глубокой». Время — текущая вода — одна из самых древних в истории художественных образов метафор. Она восходит к образу стихии как колыбели, исходе всякого бытия: жизни, смерти, рождения, увядания.
В современном искусстве к образу текущей воды прибегают нередко для решения этих вечных вопросов.
Для поэзии Твардовского необычайно характерно исстари бытовавшее в народе представление общности матери и Родины. Мать — хранительница не только семейных, но и общенародных традиций. Прибрежные травы вырастают до образа МАТЕРИ-РОДИНЫ, сплетающей нескончаемый саван вечной памяти по ушедшим в бессмертие.
Стихотворение «Я убит подо Ржевом» написано от первого лица. Эта форма показалась Твардовскому наиболее соответствующей идее стихотворения — единства живых и павших. Безрадостный монолог воина, с нарастающей эмоциональностью повествующего о собственной гибели «летом в сорок втором», достигает наивысшего накала в одиннадцатой строфе:
Нет, неправда. Задачи Той не выиграл враг! Нет же, нет!
А иначе Даже мертвому — как?
После чего личное «я» сменяется обобщенным «мы»: «Мы за родину пали», «Наши очи померкли», «Нам свои боевые Не носить ордена». Чуть речь заходит о едином общем деле, «для Твардовского, — по наблюдениям Ю. Буртина, — солдат прежде всего человек, — живая, неотъемлемая частица народного целого, вместе с ним подверженная губительной силе «беды-войны» и вместе с ним ее преодолевающая»1 и потому:
Нам — отрада одна: Что недаром боролись Мы за родину-мать. Пусть не слышен наш голос, Вы должны его знать. Вы должны были, братья, Устоять, как стена, Ибо мертвых проклятье Эта кара страшна.
Погибший солдат видит себя лишь «частицей народного целого», и его волнует, равно как и всех, чьи «очи померкли», все, что свершилось потом, после него. Робкая надежда на то, что «исполнится слово клятвы святой», вырастает в прочную веру — наконец-то попрана «крепость вражьей земли», настал долгожданный День Победы.
Как грозное напоминание о впечатлениях за всю войну «самых удручающих и горьких» дважды появится личная форма «я»: «Летом в сорок втором Я зарыт без могилы…» и в 37-й строфе, начинающей то, ради чего и было написано, — если судить по первоначальному заглавию — стихотворение-завещание:
Завещаю в той жизни Вам счастливыми быть И родимой отчизне С честью дальше служить. Горевать — горделиво, Не клонясь головой, Ликовать — не хвастливо В час победы самой. И беречь ее свято…
Не только Твардовскому приходила мысль о том, чтобы «мыслимый голос» павших был расслышан «в наступившей тишине», когда — наконец-то! — смолкнет сотрясающий землю гул орудий. В одной из посмертных публикаций Сергея Орлова есть такие строки:
Мы ушли на заре Словно тени косые, Под землей наши руки с корнями сплелись. И не слышим мы: дождь ли идет по России, Или дымом сугробы в полях завились.
Тишина, о которой мы столько мечтали, Черным камнем легла на разбитую грудь. Может быть, петухи на Руси закричали, Но и им тишины не спугнуть, не вспугнуть.
Только хруст корневищ сквозь прогнившие кости, Только голос подземных ручьев… На забытом, поросшем крапивой погосте Мы лежим, может, год, может — тыщу веков.
Сходство — не правда ли? — разительное: и петухи, и корневища, и «голос подземных ручьев» — текущая вода, колыбель исхода всякого бытия. Датировано 1944 годом, тем самым годом, когда обожженные, в дымящихся ватниках командир танкового взвода лейтенант Сергей Орлов и механик скатились в снарядную воронку и начали хватать ртом снег, перемешанный с землей. Вытащила их и довела до первых деревенских дворов молоденькая санитарка.
Образ Матери-Родины в стихотворении «Я убит подо Ржевом»