Образ «воина свободы» в стихотворениях Пушкина
О революционных настроениях Пушкина в эту пору красноречиво свидетельствуют записи из дневника кишиневского сослуживца поэта, князя П. И. Долгорукова. Так, 27 мая 1822 г. Долгоруков записал следующий весьма характерный и выразительный «силлогизм» Пушкина. Рассуждая у своего кишиневского начальника, генерала Инзова, в присутствии, по-видимому, достаточно многочисленного общества, обычно собиравшегося к столу наместника, «о тогдашних политических переворотах в Европе», Пушкин сказал: «Прежде народы восставали один против другого,
Реакция присутствующих на заявление Пушкина вполне естественна.
Вывод, который поэт подсказывал своим «силлогизмом», не вызывал никаких сомнений: единицам — «королям» не под силу справиться с массами — «народами». В то же время такой вывод недвусмысленно связывался Пушкиным
Но вместе с тем он осознает тщетность надежд на то, что «политическая свобода» , которая «неразлучна с освобождением крестьян», может быть в данной обстановке установлена сверху, «по манию царя» — Александра I — лицемерного внука лицемерной бабки. В связи с этим он меняет свое отношение к казни Людовика XVI. Если в оде «Вольность» он осуждал ее, то в стихотворении «Наполеон» день, когда «во прахе царский труп лежал», он называет днем пробуждения мира от рабства, «великим, неизбежным», «ярким» днем свободы.
Примерно за полгода до этого Пушкин пишет стихотворение «Кинжал» , в котором, осуждая массовый террор якобинцев, одновременно славит «карающий кинжал» в качестве «тайного стража» свободы, «последнего судии позора и обиды». Многими декабристами «Кинжал» был прямо воспринят как призыв к убийству Александра I. Пушкин и сам жадно рвется к немедленному действию против «самовластья», которое по аналогии с греческим восстанием сопоставляет с внутренним турецким игом. В написанном тогда же послании к одному из видных деятелей Южного общества декабристов, В. Л. Давыдову, поэт мечтает о том, чтобы как можно скорее причаститься «кровавой чаши», т. е. революции.
Несомненной и крайне резкой политической оппозиционностью проникнута и написанная одновременно с посланием к Давыдову поэма Пушкина «Гавриилиада» — самое дерзновенное, что когда-либо появлялось против христианства и церкви в нашей дореволюционной литературе. Поэма является прямым и задорным ответом на те мистические «кривлянья», которым предавались в эти годы придворные круги и сам Александр I и которые так возмущали и раздражали поэта еще в Петербурге. Именно это-то и имеет Пушкин в виду, когда иронически сообщает Вяземскому I сентября 1822 г.: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде я стал придворным». Недаром «Гавриилиада» была так сочувственно встречена декабристами. Недаром революционно-политическое звучание она продолжала сохранять и в дальнейшем, как это можно ясно видеть из доноса на Пушкина жандармского полковника Бибикова А. X. Бенкендорфу в марте 1826 г, т. е. в самый разгар следствия над декабристами.
В нем Бибиков прямо характеризует «Гавриилиаду» как «бунтовские стихи», которые, «нападая с опасным и коварным оружием насмешки на святость религии — узды, необходимой для всех народов», тем самым «разносят пламя мятежа по всем классам общества».
В это же время Пушкин начинает писать, развивая традицию Я. Б. Княжнина, сперва трагедию, а затем романтическую поэму о республиканце Вадиме — древненовгородском борце против «самодержавия» Рюрика; задумывает бытовую комедию об игроке, который проигрывает в карты своего преданного крепостного слугу.
Однако политическая обстановка, которая складывалась в эту пору, не оправдывала романтических надежд Пушкина на победу «народов» над «королями». Политика Священного союза, созданного для освободительных и революционных движений, явно торжествовала: к 1823 г. очаги народно-освободительных движений — революция в Неаполе, испанская революция, восстание греков под предводительством Ипсиланти — один за другим были подавлены; в России свирепствовала аракчеевская реакция. «Смотря на запад Европы и вокруг себя», поэт, вопреки своим первоначальным ожиданиям и надеждам, всюду видел мрачную картину побежденных «народов» и торжествующих «королей»:
От Тибровых валов до Вислы и Невы, От сарскосельских лип до башен Гибралтара: Все молча ждет удара, Все пало — под ярем склонились все главы,
— с горечью писал Пушкин в незаконченном стихотворении «Недвижный страж дремал на царственном пороге…» . Поэт по-прежнему страстно призывает для своей родины революционную грозу, которая разрушила бы «гибельный оплот» самодержавия и крепостничества:
Кто волны, вас остановил, Взыграйте, ветры, взройте воды, Кто оковал ваш бег могучий, Разрушьте гибельный оплот: Кто в пруд безмолвный и дремучий Где ты, гроза — символ свободы? Поток мятежный обратил? Промчись поверх невольных вод.
Но Пушкин все меньше верит в возможность близкой революционной бури.
Образ «воина свободы» в стихотворениях Пушкина