Первые прозаические произведения Гюго
После неудачной попытки с «Кромвелем» Гюго пытается взять реванш новой, стихотворной драмой «Марион Делорм» . Пьеса могла бы иметь успех благодаря остроте сюжета, неожиданности его поворотов, красочной эффектности главных героев, но, несмотря на свой исторический сюжет, была запрещена к постановке цензурой, усмотревшей в образе безвольного короля Людовика XIII, руководимого жестоким кардиналом Ришелье, черты правившего короля Карла X, подпавшего под безраздельное влияние реакционного министерства. В центре пьесы образ куртизанки
В ответ на запрещение «Марион Делорм» Гюго за короткий срок пишет драму «Эрнани», премьера которой 25 февраля 1830 года, как и последующие представления, проходила в обстановке жарких схваток между поклонниками романтизма и адептами классицизма. Эта «битва» завершилась победой Гюго и утверждением во французском театре романтической драмы.
Появившаяся на сцене в канун Июльской революции драма «Эрнани» была проникнута антимонархическими,
Впоследствии Гюго скажет по поводу своей драмы: «…литературная свобода — дочь свободы политической».
Канун революции сказывается в творчестве Гюго не только ростом политической сознательности, но и пробуждением гуманистических настроений. В феврале 1829 года он публикует повесть «Последний день приговоренного к смерти» — свое первое прозаическое произведение о современности. Вместе с тем это и первое выступление Гюго против смертной казни, борьбе с которой он посвятил всю свою жизнь.
Протест против смертной казни как преступления против человечности возник у Гюго не под воздействием умозрительных филантропических доктрин, хотя он был знаком со взглядами знаменитого итальянского юриста Беккариа по этому вопросу, а в результате впечатлений от ряда публичных казней, на которых ему довелось присутствовать. Юношей Гюго видел, как везли на казнь Лувеля, убийцу наследника французского престола герцога Беррийского. Несмотря на то, что Гюго в это время был ревностным приверженцем монархии Бурбонов, ничего, кроме жалости и сострадания к Лувелю, он не почувствовал.
В другой раз, несколько лет спустя, Гюго наблюдал казнь отцеубийцы Жана Мартена; он не смог вынести зрелища до конца. Еще более потрясла его третья казнь, казнь старика. Пораженный внезапно открывшейся ему произвольностью права одного человека лишать жизни другого, Гюго пишет свой «Последний день приговоренного к смерти».
Единственный довод этой обвинительной речи против смертной казни — несоизмеримость мук, испытываемых осужденными в ожидании исполнения приговора, с любым преступлением. Не случайно в своей повести Гюго обходит вопрос о том, какая была вина осужденного. Повесть написана в форме дневника героя, из которого, как уверяет издатель, была утрачена страница с его биографией.
История преступления Гюго не интересует, все его внимание сосредоточено на мучительных переживаниях человека, ждущего исполнения выпасенного ему смертного приговора. Форма дневника предоставила Гюго большие возможности эмоционального воздействия на читателя, хотя местами становилась чисто условной и разрушающей иллюзию правдоподобия. Напечатанная первым изданием анонимно, повесть имела большой общественный резонанс и свидетельствовала о полном переходе Гюго на передовые общественные позиции.
Июльская революция 1830 года, свергнувшая монархию Бурбонов, нашла в Гюго горячего сторонника.
Памяти героев, погибших на баррикадах, прославленных участников революции он посвящает поэму «К молодой Франции» , стихотворение «Гимн» . Несомненно также, что и в первом значительном романе Гюго «Собор Парижской Богоматери», начатом в июле 1830 и законченном в феврале 1831 года, также нашла отражение атмосфера общественного подъема, вызванного революцией. Жена Гюго Адель писала в этой связи в своих воспоминаниях: «Великие политические события не могут не оставлять глубокого следа в чуткой душе поэта. Виктор Гюго, только что поднявший восстание и воздвигший свои баррикады в театре, понял теперь лучше, чем когда-либо, что все проявления прогресса тесно связаны между собой, что, оставаясь последовательным, он должен принять и в политике то, чего добивался в литературе».
Еще в большей степени, чем в драмах, в «Соборе Парижской Богоматери» нашли воплощение принципы передовой литературы, сформулированные в предисловии к «Кромвелю».
Начатый под гром революционных событий, роман Гюго окончательно закрепил победу демократического романтизма во французской литературе.
Как и в драмах, Гюго обращается в «Соборе Парижской Богоматери» к истории; на этот раз его внимание привлекло позднее французское средневековье, Париж конца XV века. Интерес романтиков к средним векам во многом возник как реакция на классицистическую сосредоточенность на античности. Свою роль здесь играло и желание преодолеть пренебрежительное отношение к средневековью, распространившееся благодаря писателям — просветителям XVIII века, для которых это время было царством мрака и невежества, бесполезным в истории поступательного развития человечества.
И, наконец, едва ли не главным образом, средние века привлекали романтиков своей необычностью, как противоположность прозе буржуазной жизни, тусклому обыденному существованию. Здесь можно было встретиться, считали романтики, с цельными, большими характерами, сильными страстями, подвигами и мученичеством во имя убеждений. Все это воспринималось еще в ореоле некоей таинственности, связанной с недостаточной изученностью средних веков, которая восполнялась обращением к народным преданиям и легендам, имевшим для писателей-романтиков особое значение. Впоследствии в предисловии к собранию своих исторических поэм «Легенда веков» Гюго парадоксально заявит, что легенда должна быть уравнена в правах с историей: «Род человеческий может быть рассмотрен с двух точек зрения: с исторической и легендарной. Вторая не менее правдива, чем первая.
Первая не менее гадательна, чем вторая». Средневековье и предстает в романе Гюго в виде истории-легенды на фоне мастерски воссозданного исторического колорита.
Основу, сердцевину этой легенды составляет в общем неизменный для всего творческого пути зрелого Гюго взгляд на исторический процесс как на вечное противоборство двух мировых начал — добра и зла, милосердия и жестокости, сострадания и нетерпимости, чувства и рассудка. Поле этой битвы и разные эпохи и привлекает внимание Гюго в неизмеримо большей степени, чем анализ конкретной исторической ситуации. Отсюда известный надысторизм, символичность героев Гюго, вневременной характер его психологизма.
Гюго и сам откровенно признавался в том, что история как таковая не интересовала его в романе: «У книги нет никаких притязаний на историю, разве что на описание с известным знанием и известным тщанием, но лишь обзорно и урывками, состояния нравов, верований, законов, искусств, наконец, цивилизации в пятнадцатом веке. Впрочем, это в книге не главное. Если у нее и есть одно достоинство, то оно в том, что она — произведение, созданное воображением, причудой и фантазией».
Известно, что для описаний собора и Парижа в XV веке, изображения нравов эпохи Гюго изучил немалый исторический материал и позволил себе блеснуть его знанием, как делал это и в других своих романах. Исследователи средневековья придирчиво проверили «документацию» Гюго и не смогли найти в ней сколько — нибудь серьезных погрешностей, несмотря на то, что писатель не всегда черпал свои сведения из первоисточников. Корифей романтической историографии Мишле высоко отзывался о воссоздании картин прошлого у Гюго.
И тем не менее основное в книге, если пользоваться терминологией Гюго, это «причуда и фантазия», т. е. то, что целиком было создано его воображением и весьма в малой степени может быть связано с историей. Широчайшую популярность роману обеспечивают поставленные в нем вечные этические проблемы и вымышленные персонажи первого плана, давно уже перешедшие в разряд литературных типов.
Первые прозаические произведения Гюго