По поэме Твардовского «Дом у дороги»
Уже в начальные месяцы «годины горькой» появились у Твардовского части поэмы «Дом у дороги», которую он завершил и опубликовал только после войны — в 1946 г. Стихотворный эпос приобрел в этой поэме иные признаки, чем в «Василии Теркине». С одной стороны, автор более обстоятелен в освещении общечеловеческих и национальных черт и исторических реалий 1940-х годов, с другой — в его подходе к теме обнаруживаются элементы символистской поэтики, творческая манера Твардовского в «Доме у дороги» обогащается освоением традиций античного
Летописец народной трагедии вслед за предшественниками не может петь о строительстве нового дома, пока русская муза требует воплощения того, что выношено душой в огне войны. «Та боль не отмщена и не прошла с победой».
В каждой строфе, посвященной довоенному дому, содержатся приметы изначально «райского» пребывания на земле. Сад, палисадник, грядки, чистота, уют, радость общения с близкими составляют это утерянное счастье. Повышенная,
Помытый пол блестит в дому Опрятностью такою, Что просто радость по нему Ступить босой ногою.
И хорошо за стол свой сесть В кругу родном и тесном, И отдыхая, хлеб свой есть, И день хвалить чудесный.
Звук косьбы выступает как некий сквозной мотив, символ мирного благоденствия. Когда рубеж войны перечеркнул мир, даже коса в руках Анны зазвучала иначе: «Не та коса, не та роса, | Не та трава, казалось». Автор назвал свое произведение «плачем о родине», «песнью ее судьбы суровой». Формулировка напоминает нам название драматической поэмы А. Блока — «Песня Судьбы». Образ блоковской России соединяет глобальную метаисторическую сущность и интимный мир личностного переживания, надреальное и непосредственно чувствуемое.
Значимость поэмы и ее «интимность» Твардовский подчеркнул в предисловии. Обратившись к читателю, он косвенно опять напомнил о параллели Русь — жена:
И как вернуться ты не мог С войны к жене-солдатке, Так я не мог Весь этот срок Вернуться к той тетрадке.
На Россию надвигается в поэме некто он — фантастически страшная сила, еще более ужасающая, нежели «недвижный кто-то, черный кто-то» или дракон, который, «разинув пасть, томится жаждой». Он вмешивается в самые основы жизни, превращая мир в абсурдную свалку разъятых частей: Ломал и путал фронт и тыл От моря и до моря, Кровавым заревом светил, В ночи смыкая зори.
Как на картинах сюрреалистов, на передний план вдруг выступает группа случайно объединенных и уравненных друг с другом элементов разорванного бытия:
И столько вывалило вдруг Гуртов, возов, трехтонок, Коней, подвод, детей, старух, Узлов, тряпья, котомок…
Поток видений и голосов уже не поддается логической регламентации, во всем только предвестье всеобщей катастрофы: «Смешалось все, одной беды — | Войны знаменьем было…» Очень многие сцены, картины, эпизоды, ситуации, детали, проходные и сквозные образы имеют второй план. Как хочет русская женщина всех пожалеть и всех спасти и как страшится, что не убережет даже и собственных детей. Ряд эпитетов в перечислении головок ребят, страдающих от жажды под палящим зноем, говорит о том, как долго Анна смотрит на них, тоскуя. Выводит из рефлексии напоминание о мере сочувствия и мере ответственности:
Нет, ты смотреть не выходи Ребят на водопое. Скорей своих прижми к груди, Пока они с тобою.
Как бы споря с новейшими педагогическими установками и теориями, Твардовский возвращает читателя к мудрости, выверенной вековым опытом. Есть ли для детей место лучше, чем родительский дом? Авторское мнение о благе и благополучии на этот счет однозначно:
Пока с тобой, В семье родной, Они, пускай не в холе, В любой нужде, В своем гнезде — Еще на зависть доля.
Твардовский-художник показывает, как много сваливается на женские плечи, как часто ждут женщину трудности, перед которыми она слаба и беззащитна, но обязана выстоять:
Велел детей и дом беречь, — Жена за все в ответе.
Монолог русской жены явно выпадает из правил сталинского отношения к пленникам: «Ты не стыдись меня, | Что вниз сползли обмотки, | Что, может, без ремня, | И, может, без пилотки. | И я не попрекну | Тебя, что под конвоем | Идешь. И за войну, | Живой, не стал героем». Во время трогательной встречи с мужем в купе Анна искренне переживает: «Не на нее ли он сердит | За этот стыд и муку?» Женские милые промахи порой служат поводом для глубочайшего обобщения, скрывают полемический подтекст. 1946 год. Сталинский режим чрезвычайно строг к тем, кто попал под оккупацию.
Горечь и оттенок трагической иронии звучит в авторском голосе: а не хозяин ли виноват в этой беде, да своей вины не видит? За словом «хозяин» почти неприметная аллюзия:
Ну что ж, солдат, взыщи с нее, С жены своей, солдатки, За то, что, может быть, жилье Родное не в порядке.
За все с того, кто виноват, По всем статьям устава Взыщи со строгостью, солдат, Твое, хозяин, право.
В поэме описывается рождение ребенка в плену. Эта глава приводит читателя к размышлениям о горьких курьезах русской истории, силе жизни и ее хрупкости, уязвимости, об устойчивой власти естества и противоестественных сдвигах в психике человека XX в. Голос ребенка, на которого будут смотреть только как на лишний рот, смущает своим недетским упреком :
Быть может, счастьем был бы я Твоим, твой горький, лишний, Ведь все большие сыновья Из маленьких повышли.
По поэме Твардовского «Дом у дороги»