По произведениям Алданова

Иная, чем у названных выше писателей, концепция положена в основу исторических романов одного из самых известных в эмиг­рации художников — Марка Алданова. Талантливый исследова­тель — химик и аналитик, знаток права и древней философии, по­лиглот и страстный любитель книги, он создал своеобразную фило­софию случая. «Его тема — ирония судьбы, для него суета сует — лейтмотив всей истории человечества», — отмечал Г. Струве.

Писателю близки слова одного из его героев: «Исторический прогресс есть процесс случайный. В сущности,

понятие прогрес­са мы все-таки выдумали…» Концентрированное изложение ал — дановской философии случая дано в одном из его последних произведений — «Ульмская ночь. Философия случая» . По мнению Алданова, установить какие-то законы истории невоз­можно, потому что в ней действуют «биллионы цепей причин­ности», а их сцепление — дело случая. Возможностей много, ре­ализуется же волею случая лишь одна, и таким образом случай становится способом превращения возможности в действитель­ность. В этом алдановском подходе ясно видна полемика с его кумиром — Л. Н.

Толстым, с толстовским представлением

о пре­допределенности исторического процесса, с идеей провидения. Однако здесь же можно обнаружить и общность: по сути, это тот же фатализм, только Толстой склонялся перед провидением, а Алданов — перед «Его Величеством Случаем».

Однако господство в истории случая не означает, по Алда — нову, что у человека нет выбора. Напротив, в своей «борьбе со случаем» человек постоянно совершает выбор. Свободно, толь­ко в соответствии со своей совестью и разумом, он определяет жизненные приоритеты, ставит перед собой цели, ищет пути их достижения. Поэтому для Алданова особое значение имеет духовно-нравственный потенциал личности.

Только личность значительная, состоявшаяся может «потягаться со случаем», использовать «счастливый случай против несчастливого случая» и сыграть тем самым роль в истории. Противореча сам себе, Ал­данов утверждает, что история может подчиниться воле одно­го человека, при этом все будет определяться тем, какие идеа­лы исповедует человек, какие цели он ставит и как их собира­ется достигнуть. В соответствии с такой логикой Алданов рисует характеры героев — будь то реальные исторические персонажи или герои вымышленные.

В своих романах, охватывающих свыше двухсот лет отече­ственной и мировой истории, Алданов открыл не только рус­ским читателям, среди которых был чрезвычайно популярен, но и читателям иностранным Россию не «ностальгическую», а историческую. Начинал же он как художник с небольшой пове­сти «Святая Елена, маленький остров» , написанной к столетию со дня смерти Наполеона, что очень показательно для писателей зарубежья, нередко обращавшихся ко временам Ве­ликой французской революции и личности Наполеона для луч­шего понимания истории русской революции. Здесь, в «Святой Елене…», появится образ, выражающий в аллегорической фор­ме алдановскую философию истории.

Это установленная на крыше Собора Парижской Богоматери фигура дьявола с горба­тым носом, который смотрит, высунув язык, на все, что про­исходит внизу, — символ суетных страстей человеческих, сим­вол иронии судьбы. Та же мысль о суете сует прозвучит и в фи­нальной сцене повести, где аббат читает у тела покойного императора книгу Екклезиаста: «Всему и всем — одно…»

«Святая Елена…» станет со временем завершающей частью тетралогии «Мыслитель» , но именно в этой повести сформулирована идея, символика всей серии исторических романов. За «Мыслителем» последует три­логия о русской революции: «Ключ» , «Бегство» , «Пещера» . Обыгрывая метафорический смысл названий произведения, исследователь А. Чернышев на­пишет о трилогии: «Это единственное в своем роде широкое полотно, взгляд с Запада на русскую революцию, на ее преды­сторию ; на вынужденное бегство многих, на тщет­ность попыток найти пещеру — убежище, спрятаться от судьбы — кручины». Особенностью трилогии, отличающей ее от всех дру­гих исторических произведений Алданова, является почти полное отсутствие здесь реальных исторических лиц, что А. Чер­нышев объясняет нежеланием художника вызвать споры о не­давнем прошлом, о том, достоверно ли автор изобразил извес­тных многим лично людей.

Но можно увидеть и другую причину малочисленности столь удающихся Алданову образов реальных исторических лиц: по его мнению, именно в отсутствии ярких личностей, которые могли бы противостоять надвигающейся катастрофе, воле Ленина, сумевшего убедить всех в необходи­мости революции, кроется причина того, что произошло с Россией в дальнейшем.

К вопросу об истоках революции Алданов вернется в рома­не «Истоки» , который сам писатель и большинство кри­тиков назовут наиболее совершенным произведением автора. В романе ярко раскрылись черты Алданова-художника: строй­ность композиции романа и особая роль в нем мастерски нари­сованных реальных исторических событий, занимательность, документальная точность и углубленный психологизм в создании образов деяте­лей эпохи, умение найти нетрадиционный подход к их изобра­жению. Вот один из примеров: лунной ночью в Эмсе галантный русский царь спешит на свидание, а затем следует описание, казалось бы, случайной встречи двух молодых людей, Желябова и Перовской…

Используем тот же прием «игры с читателем», и который так любил Алданов: упомянув эти имена, сделаем ставку на читательскую эрудицию, которая позволит связать названные выше фамилии и увидеть, какую роль сыграет этот случай в русской истории.

Появятся в романе и традиционные для Алданова истори­ко-философские размышления, и психологизированные порт­реты вымышленных персонажей, с которыми будут связаны не только исторические, социальные, но и нравственные про­блемы, изображение нравственных исканий героев, их личной жизни, любви, искусства, тайны жизни и смерти. Именно в этом произведении наиболее отчетливо выявляется толсто­вская традиция — и в следовании принципу изображения, вы­явления характеров людей на фоне перешедших в историю со­бытий, и в устремленности героев к безусловным нравствен­ным ценностям, и в описании смерти Дюммлера. Школа Толстого сказывается и в использовании конкретных приемов писательского мастер­ства — например, остранения, в том числе иронического. Но вместе с тем очевидны и различия, прежде всего в философии двух писателей, о чем писал в рецензии на роман «Истоки» редактор американского «Нового журнала» М. Карпович: «От­рицая историю, Толстой уходил от нее к двум вечным полю­сам: «высокому бесконечному небу»… и укорененной в земле родовой человеческой жизни. Кажется, ни то, ни другое Алданова не утешает. Во-первых, он не может уйти от истории.

Во-вторых, в нем нет следа толстовского руссоизма… Он гуманист, не ве­рящий в прогресс. И это придает его мироощущению трагичес­кий характер».

Некоторыми чертами своего мировоззрения и творчества — скептицизмом и пессимизмом, присутствием авторской иро­нии — М. Алданов словно бы перебрасывает мост от плеяды старших писателей первой волны эмиграции, к которым он был близок и по возрасту, и по литературным традициям и пристрастиям, — к младшему поколению, для которого назван­ные выше черты стали определяющими.




По произведениям Алданова