После «поэтического бума»
К началу 70-х «поэтический бум» исчерпал себя. Дело даже не в том, что падает популярность его творцов, но сами приметы внешнего успеха перестают восприниматься верным свидетельством поэтического достоинства. «Громким», или «эстрадным», поэтам противопоставляют «тихих». Широко бытует в критике термин «тихая лирика», охватывающий имена очень разные — здесь и Н. Рубцов, и В. Соколов, и даже временами Д. Самойлов.
Если и есть у них что-то общее, то в какой-то мере поэтическая судьба, связанная с запоздалой известностью.
Именно в эти годы — после «поэтического бума» — ее осознание становилось все более настойчивым и обязательным. О ней спорили критики, ее для себя пытались обозначить поэты. Однако этот общий для всех вопрос отчетливее всего и разъединял.
В критических дискуссиях речь шла о пределах
Время задуматься о традиции пришло после нескольких десятилетий бытования советской литературы, главным достоинством которой официально была признана ее устремленность в будущее. К тому же поэзии предписывалось потверже стоять на земле, заниматься делами насущными, а не самокопанием. Ее не раз обличали как формализм, дань прошлому, аполитичность.
Серьезные прегрешения, за которые — в зависимости от общей ситуации — спрашивали очень строго, а то и просто переставали печатать.
В более мягкой формулировке эти обвинения сводились к упреку в «книжности», который постоянно звучал в 70- 80-е гг. И уж совсем дело было плохо, если, помимо избыточной начитанности, поэта ловили на том, что он читает не тех, кого следует, избегает магистрального пути советской поэзии. Понятно, что в стороне от магистрали оказывались и весь Серебряный век, и авангард, и Ахматова, и Пастернак, и Клюев, не говоря уже об «обэриутах», совсем неупоминаемых.
Период с 60-х гг. до начала перестройки стал временем трудного овладения культурным пространством, расширения границ дозволенного и допустимого. Скупо, но все-таки издавали нежелательных с официальной точки зрения классиков XX в. Издавая, разумеется, не хотели, чтобы изданные были широко и внимательно прочитаны. За право прочитать приходилось бороться, а потом — за право вступить в диалог собственным творчеством. В этом диалоге, подхватывая слово, однажды сказанное и теперь возвращенное, пытались сказать больше, чем смогли бы от собственного имени. Традиция создавала необходимый культурный резонанс, мыслилась как форма иносказания и приращения смысла, способ освобождения.
Ho на этом общность кончалась, ибо в собеседники выбирали разных поэтов, и свободы высказывания добивались, чтобы сказать свое. Критика обостряла разногласия. Чрезмерные похвалы, скажем, Н. Рубцову или А. Прасолову, когда их порой объявляли стоящими в русской поэтической антологии сразу вслед за Пушкиным и Тютчевым и ни за кем другим, вызывали ответную реакцию — нежелание прочесть и отдать должное. На протяжении 70-х гг. многие поэтические имена, независимо от желания самих поэтов, сделались объектом критического манипулирования, разводились по разным группам и школам. «Органичным поэтам» противопоставляли «книжных» , хотя у каждого из названных своя «книжность», свои отношения с традицией и своя мера одаренности.
Одним более свойственно усилие припомнить и настроить звучание своего стиха в лад с высоким строем классической поэзии. Другие склонны не столько переноситься в прошлое, сколько сами эти классические ассоциации приближать к себе, осовременивать своим голосом. И от тех и от других отличен Давид Самойлов, в первую очередь рефлектирующий в стихе, переживающий своим стихом дистанцию, все более отдаляющую нас от тех, в ком продолжился Серебряный век русской поэзии, благодаря чему этот век был почти современным нам: Вот и все. Смежили очи гении. И когда померкли небеса, Словно в опустевшем помещении Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое, Говорим и вяло, и темно. Как нас чествуют и как нас жалуют! Нету их.
И все разрешено. Это восьмистишие Д. Самойлова помечено 1966 г. — годом смерти Ахматовой. Оно кажется удачным эпиграфом к двум последующим десятилетиям в нашей поэзии.
He случайно, что оно написано Д. Самойловым. Он последним в военном поколении издает свою первую книгу — в 1958 г. Его значение в полной мере начинает осознаваться лишь в 70-е гг. после выхода в свет первого маленького сборника избранных стихотворений — «Равноденствие» . Самойловская легкость, самойловская ирония: «Я сделал вновь поэзию игрой…» — привлекала одних и отталкивала других, полагавших более отвечающей духу времени неулыбчивую торжественность, с которой следовало докладывать о великом, о свершениях, о нравственных исканиях… Тон определял многое.
По нему узнавалась и эстетическая позиция — отношение к традиции, на верность которой присягали все, однако по-разному. Для одних она — пространство, открытое каждому движимому знанием и любовью. Для других — ревниво охраняемая зона. Первые непринужденны, раскованны, претендуют не более чем на роль собеседника.
Вторые напыщенны, торжественны и бронзовеют на глазах. Нужно ли говорить, что Самойлов из числа первых? Его стихи — знак определенного стиля, далеко не только поэтического, в котором сама легкость, уклончивость приобретали значение высказывания.
Как будто бы не о главном…
Многое в его стихах — как будто бы… Как будто бы поэзия — игра, как будто бы все в ней только сиюминутно, бегло, неповторимо: Лихие, жесткие морозы, Весь воздух звонок, словно лед. Читатель ждет уж рифмы «розы», Ho, кажется, напрасно ждет. Напрасно ждать и дожидаться, Притерпливаться, ожидать Того, что звуки повторятся И отзовутся в нас опять.
Повторов нет! Неповторимы Ни мы, ни ты, ни я, ни он. Неповторимы эти зимы И этот легкий, ковкий звон.
И нимб зари округ березы, Как вкруг апостольской главы… Читатель ждет уж рифмы «розы»? Ну что ж, лови ее, лови!.. «Повторов нет!» — таков тезис, доказываемый, а на самом деле опровергаемый стихом. Как много их, повторов, в этих строчках.
Пушкин — его нельзя не узнать, он процитирован откровенно и хрестоматийно. Начинается стихотворение с полуцитаты в первой же строке: «Сухие, чистые морозы…» — стихотворение Владимира Соколова. И завершается все повтором, тютчевским, из его стихотворения о радуге — этом символе мгновенной красоты: О, в этом радужном виденье Какая нега для очей! Оно дано нам на мгновенье, Лови его — лови скорей! Значит, есть повторы, все повторимо, хотя и не буквально, а по закону изменчивости неизменного.
В стихе Самойлова — множество полуцитат, реминисценций, на которых поэт не задерживается. Они лишь определяют характер постоянно поддерживаемой, но не обнаруживаемой, не выпячиваемой связи с традицией, возникают, поглощаемые движением стиха. В 70-е гг. традиция — предмет постоянных критических споров, повод к которым дает сама поэзия.
Поэтическое прошлое становится предметом рефлексии, выбора. Традиция обнаруживает себя как процесс двусторонний, как диалог, в котором по-новому выглядит и тот, кто оказывает влияние, и тот, кто его воспринимает. От его восприимчивости и от его таланта зависит степень равноправия собеседников.
После «поэтического бума»