«Правда деревенская» в произведениях Шукшина
«Я чувствую, кстати, — говорил он в том же интервью, — потребность нового режима в работе, чувствую, что надо овладеть и городским материалом. Другое дело, что это труднее сделать, для этого нужна какая-то новая мудрость. Я, может быть, растянул этот процесс сближения на слишком долгое время и, может быть, был излишне осторожен. Я знаю, что и герои мои в этом положении ведут себя так же осторожно.
То есть мне эту осторожность их не хочется и спугнуть: будьте осторожны, только точнее выбирайте, только точнее находите умную книгу, точнее распознавайте
Прекрасно сказано, но это все же опять не столько ответ на вопрос, сколько совет герою. Совет мудрый, добрый, основанный на личном жизненном опыте, но, как и всякий совет, он может научить лишь образу действий, по не образу чувствований… «Я и сам еще по очень хорошо понимаю,
Умом, так сказать, «в теории» отлично понимая, что общий прогресс деревни во многом связан с тем, насколько полно и разумно она сможет воспользоваться социально-экономическими и культурными завоеваниями города, безоговорочно признавая, что за всем этим деревенский человек может и должен отправиться в город, Шукшину однако, не может избавиться от ощущения, что уход человека из деревни, каким бы понятным, оправданным и даже неизбежным он ни был, — это все-таки в значительной степени жертва. Как в «Шагреневой коже» — жажда жизни есть непрерывное сокращение самой жизни…
Вот это чувство жертвы, ее грустная осознанность и составляет эмоциональную основу шукшинского отношения к проблеме судеб современной деревни. Оно настолько устойчиво, это чувство, настолько требует выхода, что вырастает порой в ревнивую неприязнь к городу, в желание как-то умерить и даже в чем-то оспорить это его слишком уже уверенное наступление на деревню. И тогда Шукшин рисует картину деревенской жизни едва ли не идеальную. Тут он увлечен, пылок; вдохновенно-несправедлив. «Там нет мещанства». «Нет явления в жизни, нет такого качества в человеке, которое бы там не знали, или, положим, знали его так, а пришло время, и стало это качество человеческое на поверку, в результате научных открытий, вовсе не плохим, а хорошим, цепным.
Ни в чем там не заблуждались, больше того, мало-мальски заметные недостатки в человеке, еще в маленьком, губились па корпю » и т. д. Вот именно все это, очищенное и освященное поэтическим воспоминанием, и входит для Шукшина в понятие «жертвы». Умом он понимает, что на самом-то деле никакой жертвы нет, поскольку город так же заинтересован в сохранении вековых нравственных ценностей, как и деревня, но он пока что не знает, в какой форме они там сохранятся; прежняя же, «патриархальная» их форма, увы, разрушается, а это и есть жертва. Рассудочная уверенность в том, что в преображенном виде эти ценности сохранятся, и безотчетное сожаление о том, что уходят в прошлое сегодняшние, единственно понятные.
К близкие ему формы их проявления, — таково основное противоречие, лежащее в подтексте шукшинских раздумий о судьбах деревни.
Правда, оценивая все эти высказывания Шукшина, мы должны сделать одну поправку. Поправку на обстоятельства, на тот очевидный факт, что в своих объяснениях с критикой Шукшин, как правило, вынужден бьет говорить, что называется, на заданную тему. В самом деле, критика обсуждала вопросы, возникшие задолго до него.
В какой-то момент она нашла, что его творчество дает материал для этого обсуждения, и предложила ему эти уже «обкатанные» вопросы: как он смотрит на проблему взаимоотношений города и деревни, в чем, по его мнению, суть деревенской жизни, деревенского характера, деревенской психологии и нравственности. Само собой разумелось при этом, что он ответит на эти вопросы, так сказать, в порядке комментария к своему творчеству, потому что и сами-то вопросы задавались не без подвоха: критики-то «знали», что в своих рассказах и фильмах он и «противопоставляет деревню городу», и «идеализирует старину», и прочее, и прочее.
Шукшин на вопросы отвечал. Отвечал превосходно, высказав целый ряд тонких, удивительно проницательных и глубоких суждений о судьбах современной деревни, о нравственных традициях народной жизни, об интеллигентности, о гуманизме, о многом и многом другом. Но никакого «комментария», а стало быть, и настоящего объяснения с критикой при всем том не получилось, да и не могло получиться.
Потому что на языке тех вопросов, что были предложены Шукшину критикой, подлинная проблематика его творчества не могла быть выражена, как, скажем, расстояние не может быть измерено в килограммах. «В умной критике искусства все правда, но не вся правда,- заметил однажды Лев Толстой, — а искусство потому только искусство, что оно все…» Правда, заключенная в произведениях Шукшина, была гораздо глубже и многообразнее, чем та ее часть, которая отразилась в его сформулированных суждениях, невольно считающихся с логикой спора, в который его втянули.
«Правда деревенская» в произведениях Шукшина