Роль понятия «мертвые души» для осмысления абсурдности российского миропорядка
Найденная часть черновиков представляет собой пять глав ранней редакции и пять глав позднейшей. По всей видимости, Гоголь хотел внести существенные изменения в самые принципы воссоздания жизни. Так, биография Чичикова оказывалась теперь в центре произведения и как бы требовала дальнейшего развития.
Путь персонажа, возможно, должен был конкретизировать высказанное в изданной части поэмы предположение: «И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет
«Положительный» опыт воплощен и в другом герое сохранившихся черновиков — помещике Костанжогло. Тем не менее показательно: в первой главе второго тома автор обещает продолжить изображение «бедности нашей жизни». И намерение это реализуется. В дошедших до нас отрывках сожженной рукописи не тускнеет редкий талант Гоголя — сатирика и исследователя заштатной России. Сюжет здесь тоже связан с путешествием Чичикова в поисках мертвых душ.
Их немало среди живых: «коптитель
Во II томе под авторским критическим прицелом окончательно разрушенная усадебная Русь. Гоголь варьирует типы Ноздрева и Плюшкина. Все персонажи — «небокоптители».
Но, может быть, именно факт сходства «странных героев» I и II томов и не устраивал Гоголя. Творчество в таком направлении не могло дать качественно нового произведения. Вот почему писатель стремится создать противоположные вырожденцам образы: рачительного и умного хозяина Костанжогло, благодетеля крестьян; добрейшего и честнейшего купца, винного откупщика Муразова; одухотворенную и чистую генеральскую дочь Улиньку Бетрищеву.
Сами по себе идеалы писателя: создание совершенных форм труда и жизни, воспитание высоких чувств и помыслов — не вызывают сомнения.
Однако единственным средством утверждения положительного героя стало авторское воспевание нереально абсолютизированного добра. Произошло то, чего так боялся Белинский: мотивы эти «сделались комическими — по крайней мере в патетических местах», от поэмы вдруг повеяло фарсом. И художник, видимо, первым почувствовал фальшь, предав огню плод долгого своего труда.
Гоголь буквально тосковал об активном, честном, добром, смелом характере. «Где же тот, кто бы на русском языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед!», «которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий, и промыслов русский человек?» — спрашивает Гоголь в одном из лирических отступлений II тома. Безответность этого вопроса не умаляет величия подвига создателя «Мертвых душ» — большого, сложного лиро-эпического полотна, одного из шедевров русской литературы. Оно требует серьезного, вдумчивого к себе отношения.
В. Г. Белинский верно заметил: «Как всякое глубокое создание, «Мертвые души» не раскрываются вполне с первого чтения даже для людей мыслящих: читая их во второй раз, точно читаешь новое, никогда не виданное произведение. «Мертвые души» требуют изучения».
Контраст живого и мертвого в поэме был отмечен еще Герценом в дневниковых записях 1842 г. С одной стороны, писал Герцен, «Мертвые души»… все эти Ноздревы, Маниловы, и… все прочие». С другой стороны: «Там, где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых, навозных испарений, там он видит удалую, полную сил национальность».
Как проявляется этот контраст бессилия и силы, мертвого и живого в самом стиле поэмы? Применительно к «Мертвым душам» этот вопрос имеет особенно важное значение, и вот почему. Контраст живого и мертвого и омертвление живого — излюбленная тема гротеска, воплощаемая с помощью определенных и более или менее устойчивых мотивов. Таковы мотивы куклы, автомата, маски, вещи и некоторые другие.
При этом гротеск требует, чтобы названные мотивы достигли определенной степени интенсификации. Нужно, чтобы кукла или автомат как бы подменили собой человека, чтобы маска как бы срослась с человеческим лицом, чтобы человеческое тело или его части как бы опредметились, стали неодушевленной вещью. Но в «Мертвых душах»… нет уже собственно гротескных образов куклы, маски, автомата, получеловека, полуживотного и т. д. Но след этих гротескных образов остался. Мы ощущаем его в особой подаче деталей портрета, обстановки, в особом развитии сравнений и т. д. Многие гротескные мотивы словно ушли в стиль, продолжая в нем свою своеобразную жизнь.
Поэтому-то стилистический план «Мертвых душ» получает особый вес.
Вот описание чиновников из VII главы «Мертвых душ». Войдя в гражданскую палату для совершения купчей, Чичиков и Манилов увидели «много бумаги и черновой и беловой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже простую какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол…»
Возрастающее количество синекдох совершенно заслоняет живых людей; в последнем примере сама чиновничья голова и чиновничья функция писания оказывается принадлежностью «светло-серой куртки».
Интересна, с этой точки зрения, излюбленная у Гоголя форма описания сходных, почти механически повторяющихся действий и реплик. В «Мертвых душах» эта форма встречается особенно часто.
«Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты, что он знающий и почтенный человек; жена полицмейстера, что он любезнейший и обходительнейший человек». Педантическая строгость фиксирования повествователем каждой из реплик контрастирует с их почти полной однородностью.
В двух последних случаях примитивизм усилен еще тем, что каждый подхватывает одно слово предыдущего, как бы силясь добавить к нему нечто свое и оригинальное, но добавляет столь же плоское и незначащее…
Эти примитивные однозначные реплики вполне уместны были в устах какой-нибудь куклы или автомата, и подобные случаи мы действительно встречаем и у предшественников, и у последователей Гоголя. Однако в «Мертвых душах» заменяющих людей кукол и автоматов нет, но некая автоматичность и бездушность стереотипа осталась. При этом важно не упустить дополнительную, чисто гоголевскую тонкость и многозначительность гротескного стиля.
Обратим внимание на соотношение каждого из упомянутых персонажей с принадлежащими им репликами. О последних можно сказать, что они или нейтральны, или уместны: так, вполне уместно, что полностью отвечающий за вверенный ему край губернатор отметил благонамеренность Чичикова. Но вот одна реплика диаметрально контрастна ее «хозяину»: жандармский полковник отметил ученость Чичикова, то есть именно то, в чем был наименее компетентен. Сказался ли в том особый интерес жандармского офицера к проблемам «невещественным?» Или его особое тщеславие, наподобие того, что отличало судью Ляпкина-Тяпкина, прочитавшего «пять или шесть книг» и потому мнившего себя философом?
Гоголевский комический лаконизм ничем не сковывает фантазию читателя. В то же время он чудесным образом «оживляет» примитив, заставляя подозревать в нем что-то не до конца высказанное, таинственное.
Роль понятия «мертвые души» для осмысления абсурдности российского миропорядка