Русская фантастическая повесть эпохи романтизма
В центре балладного мира Жуковского — человек или, вернее, его душа. Фантастические балладные сюжеты обнаруживают двойственность заключенных в душе возможностей, борьбу в ней и за нее могущественных сил. В этом Жуковский близок к более позднему поэтическому миру Гофмана.
Но автор «Светланы» далек от немецкого романтика в другом: его балладная «вселенная» предстает как мир, в основе своей непоколебимо справедливый. Добро здесь вознаграждается — духовным торжеством, бессмертием чувства, высшим блаженством «счастья-пробужденья».
Падение,
Нравственная концепция, воплощенная в художественном строе баллад Жуковского, объединяет в себе далеко не однородные по изначальному своему смыслу тенденции. С одной стороны, исследователи по праву отмечают резкое расхождение романтической баллады с нравственной догматикой классицизма. Справедливо подчеркивается характерное для
Ее основу составляет ясная простота этических принципов, родственная сказочным художественным внушениям или патриархальному нравственному кодексу народа. В конечном счете, здесь вырисовывается идеал кроткой, но непреклонной праведности, которая одинаково исключает бунт и приспособление, борьбу за свое счастье и любые уступки злу. Нравственный идеал непобедимой душевной чистоты противопоставлен «жестокому веку» современности, сумятице и хаосу жизненных противоречий.
Этому идеалу обеспечено торжество в чудесном мире баллады. Отсюда ясность и четкость, преобладающие в конечном различии добра и зла, однозначность решающих оценок, возвышенная прямолинейность и трактовке основных законов бытия.
Однако внутренняя связь с балладной традицией при этом сохраняется. Сохраняется особый художественный колорит, напоминающий о балладной поэзии чудесного — мечтательно-иррациональной, играющей вымыслом. Сохраняется и столь характерный для «русских» баллад Жуковского сказочно-поэтический юмор. Поэтому функция идиллического по своим конечным итогам сюжета оказывается в «Лефортовской маковнице» достаточно необычной. Пронизанная разнородными стихиями фантастики, идиллическая утопия участвует в «романтизации» бытовой повседневности, делая последнюю эстетически и философски значительной.
Эта «операция» может воплощать в себе пафос романтического субъективизма, доказывая «способность человеческого духа подняться над обыденным восприятием мира». Вместе с тем подобный подход, в сущности, недалек от того, который вскоре начнет утверждать «большая» реалистическая литература. Есть основание считать, что Погорельский в какой-то мере предвосхищает открытие всеобщего и вечного содержания в будничной жизни обыкновенных людей то самое открытие, которое несколько лет спустя состоится в «Повестях Белкина».
Как видим, русская фантастическая повесть эпохи романтизма начинает формироваться па скрещении двух традиций, различие которых усугубляется тем, что одна из них иноземная, а другая отечественная. Роль «своей», интимно близкой, опорной несомненно играет балладная традиция, созданная Жуковским. Ее воздействие менее заметно, однако она многое определяет изнутри.
Иными словами, балладная традиция Жуковского способствует формированию фантастики, совместимой с устойчивой и ясной системой положительных ценностей.
Русская фантастическая повесть эпохи романтизма