Традиция воинской доблести, воинском подвиге в романе «Война и мир»
«Нравственный кодекс войны», сложившийся в русских воинских повестях начиная с XIII века, воплощен и в книге Толстого. Д. С. Лихачев пишет, подтверждая свою мысль: «Обратите внимание на следующее обстоятельство. Историческая сторона романа в ее нравственно-победной части вся оканчивается в России, и ни одно событие в конце романа не переходит за пределы Русской земли.
Нет в «Войне и мире» ни Лейпцигской битвы народов, ни взятия Парижа. Это подчеркивается смертью у самых границ России Кутузова. Дальше этот народный герой «не нужен».
Вторгающийся враг, захватчик, не может быть добр и скромен.
Поэтому древнерусскому историку не надо иметь точных сведений о Батые, Биргере, Торкале Кнутсоне, Магнусе, Мамае, Тохтамыше, Тамерлане, Эдигее, Стефане Батории или о любом другом ворвавшемся в Русскую землю неприятеле: он, естественно, в силу одного только этого своего деяния, будет горд, самоуверен, надменен, будет произносить громкие и пустые фразы. Образ вторгшегося врага определяется только его деянием — его вторжением. Напротив, защитник
Правда, этическая правда на его стороне, и этим определен его образ».
С этими рассуждениями нужно полностью согласиться — они абсолютно, на наш взгляд, верны. Может быть, стоит лишь напомнить, что еще в повестях и рассказах 50-х годов Толстой писал про своеобразие национально-русского представления о героизме и храбрости, противопоставляя его поведению французского солдата, произносящего, вполне искренне, громкую фразу: «Гвардия умирает, но не сдается». Дело здесь именно в том, произносится или нет в сходных обстоятельствах высокая, эффектная фраза.
Сходство «Войны и мира» и наших старых воинских повестей — сходство не только литературы, но самой жизни, исконных, вековых черт национального характера. Для Толстого они — отправная точка всей историко-философской и художественной концепции книги,
Чувство народного негодования против французского завоевателя сказалось, в частности, в том, что Наполеон — единственный образ в эпопее, обрисованный прямо сатирически, с использованием специально сатирических художественных средств. Ядовитая ирония, открытое возмущение автора не щадит ни Анну Павловну Шерер и посетителей ее салона, ни Александра 1, ни семейство Курагиных, Друбецких и Бергов, но сатирический гротеск вступает в свои права лишь в тех сценах, где появляется Наполеон с его самообожанием, преступностью и фальшью.
Кутузов, напротив, всегда скромен и прост и потому особенно не только обаятелен, но значителен. Выигрышная поза, актерство органически ему чужды. «Патриотически» настроенных современников Толстого чрезвычайно смущала эта будничность, как будто сниженность облика «олимпийца 12-го года». П. А. Вяземский, например, уверял, что не мог Кутузов накануне Бородинского сражения читать сентиментальный французский роман мадам Жанлис «Рыцари Лебедя». Однако Толстой был прав — исторически и, главное, психологически: Кутузов не хотел казаться великим человеком — он был им.
Как стало известно позднее, когда были напечатаны записные книжки и письма самого Вяземского, и он, отправляясь добровольцем на Бородинское поле, прихватил с собою французскую книжку.
Д. С. Лихачев справедливо обратил внимание на то, что реалистическое искусство Толстого, с его вниманием к жизненным подробностям и стремлением к полной правде, мало похоже на стиль древней воинской повести. Там просто невозможно такое описание молитвы перед чудотворной иконой накануне сражения, какое дает Толстой в третьем томе своего романа. Так же в старинном описании немыслимы те щедрые подробности, какие даются в рассказе об артиллерийской батарее Тушина и его подвиге. Толстой намеренно и много раз подчеркивает невзрачность своего героя:
«Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из-под маленькой ручки»; «…закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцеватость, не шедшую к его фигуре. — Второе, — пропищал он. — Круши, Медведев!»; «…робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу»; «Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями… выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов».
Толстой не смущается даже тем, что слово «маленький» дважды употреблено в одной фразе. Вслед за нею — его грозный приказ: «Круши, ребята!», хотя выстрелы заставляют его «каждый раз вздрагивать». Потом еще будет сказано про «слабый, тоненький, нерешительный голосок». Однако солдаты, «как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его» — «все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах».
В итоге авторского описания происходит преображение: «Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра». Глава заканчивается неожиданно, но вполне в духе толстовского представления о людях подвига:
«- До свидания, голубчик, — сказал Тушин, — милая душа! прощайте, голубчик, — сказал Тушин со слезами, которое неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза». Андрею Болконскому придется защищать Тушина перед начальством, и его слова прозвучат уже торжественно: «Я был там и нашел две трети людей перебитыми, два орудия исковерканными и прикрытия никакого… Успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой».
Так из противоречий, из сочетания «малого» и «великого», скромного и поистине героического создается образ рядового защитника Родины. Нетрудно видеть, что и облик руководителя народной войны — Кутузова — строится по тем же художественным законам. Думаю, литературоведам еще предстоит написать специальную работу о солдатах и офицерах в книге Толстого — всех, в массе и в отдельности.
Завороженные величественным историческим и романическим содержанием «Войны и мира», мы обычно скользим по этим «массовым сценам», хотя и здесь каждое описание, диалог, слово полны художественного блеска и глубокого смысла.
Традиция воинской доблести, воинском подвиге в романе «Война и мир»