ТУДА И ОБРАТНО. ДВОЕМИРИЕ РОМАНТИКОВ И МОДЕРНИСТОВ
ТУДА И ОБРАТНО. ДВОЕМИРИЕ РОМАНТИКОВ И МОДЕРНИСТОВ
Если художник ощущает мир расколотым надвое, нечего ожидать, что он оставит это ощущение «трепыхаться в тине воображения» вхолостую. Человек творческий — человек любопытный: он, подобно бессмертному Буратино, обязательно попытается сунуть свой нос за таинственный холст, разделяющий реальный, ощутимый и вещный мир, в котором задумчиво водит рубанком по доске папа Карло, в котором на столе лежит новенький букварь, а за стеной кричат уличные торговцы, и мир идеальный — тот, в котором
В истории литературного процесса этот самый холст являлся на сцену трижды.
В первый раз его почувствовали художники барокко: испанский драматург Педро де Кальдерон в пьесе «Жизнь это сон» наметил драматическое раздвоение между тем, что мы представляем о своей жизни, и тем, что она на самом деле собой представляет.
Второй раз мир раскололся куда серьезнее: романтики, встревоженные революциями и войнами, перекроившими Европу, восхищенные стремительным восхождением Наполеона, презревшего
Идеальный мир не давался: то отторгнет от себя героя, не умеющего жить по идеальным законам, то убьет, или разжалует в вечные рядовые, а то и вовсе закружит на лесных тропинках и швырнет властительной рукой обратно в убогий монастырь. Поэтому романтический герой почти всегда обречен на гибель : нет дороги в идеальный мир.
Третий раз поэты оказались изобретательнее. Когда мир вновь явил себя людям в своей трагической раздвоенности — снова война, снова братоубийство, снова могучие личности, ворочающие странами и континентами, начинается страшный и мучительный XX век — люди искусства вдруг осознали: а ведь каждый из нас в состоянии смоделировать ту идеальную реальность, в которой, скорее всего, все спасемся отныне и присно, и вовеки веков. Моделировать бросились все: символисты — молитвенно взывая к Вере, Надежде, Любви и матери их Софии, футуристы — создавая все заново, начиная от языка и заканчивая галстуками, акмеисты — отшелушивая от ненужной образности истинную суть вещей… И тут оказалось: идеальная реальность не только существует и прекрасно моделируется, она еще и немедленно становится не менее реальной и не менее катастрофичной, чем та, от которой наивный художник пытался бежать.
Из символистских молитв вдруг проглянуло страшное лицо секты, осененной крыльями Серебряного голубя, а то и выпрыгнула мохнатая адская Недотыкомка. Экзотический, этнографически заманчивый мир акмеистов и вовсе показался картинкой к детской энциклопедии — ни один из мастеров «Цеха поэтов» не достроил начатое Гумилевым здание… Новый мир, построенный по футуристическим законам, одного за другим сожрал своих одержимых строителей. Другой мир затягивал, забирал без остатка, кто-то пытался выбраться, кто-то — привыкал и смирялся, кому-то — как булгаковскому Мастеру, например, — удавалось именно там обрести награду за многотрудную жизнь.
Из этого иномирного водоворота, которому модернисты придали невиданную центростремительную силу, выхода было два: в постреализм, к спасительным причинно-следственным связям и жесткой обусловленности происходящего, или в постмодернизм — к тотальной иронии и неверию.
А еще можно было остаться в ней.
ТУДА И ОБРАТНО. ДВОЕМИРИЕ РОМАНТИКОВ И МОДЕРНИСТОВ