В «Думе» Лермонтов выразил трагедию поколения
Дворянский интеллигент, по мысли Лермонтова, не ощущает единства ни с «предками», ни с «отцами», ни с «потомками». Поколение отвергло грубую эгоистическую цельность «предков» . «Отцы» лишь умножили их историческую вину. Люди 30-х годов были слишком «богаты» этим «поздним умом», т. е. общественной трусостью, отсутствием твердых убеждений, цельностью характера. Волею исторических обстоятельств они оказались вычеркнутыми из естественного и закономерного мирового пути.
Их не могли удовлетворить ни «предки»,
Жизнь поколения проходит мимо истории мира, не вписывается в единый поток жизни человечества.
Раздумья о месте «нашего поколения» в истории перекрещиваются с размышлениями о внутренней его сущности. «Тайный недуг» сковал поколение, и все этапы его жизни — рождение, юность, зрелость и старость — отмечены печатью смерти. Реализующаяся в стихотворении метафора «путь жизни» вмещает два плана: смену поколений в истории и смену разьых этапов отдельной человеческой жизни. Рождение и смерть — крайние точки человеческой жизни
Оно внутренне и исторически замкнуто, обречено «с колыбели», и эта обреченность окрашивает весь его жизненный путь.
С этими двумя планами связан и третий, объясняющий внутреннюю несостоятельность, духовную бесплодность поколения. Оно лишено внутренних сил, подорвано изнутри. Жизнь становится тягостной, бесполезной и ненужной. Внутренняя опустошенность, бездуховность людей связываются в «Думе» со смертью и преждевременной «старостью».
Если для Пушкина этапы отдельной человеческой жизни естественны и закономерны, как естественна и закономерна смена поколений и времен, то для Лермонтова все предстает в ином качестве. Пушкин — светлый в печали — приветствует и утверждает естественный ход жизни. Для него это исторически неизбежный всечеловеческий закон. Пушкин чувствует свое кровное родство и с прошлым, и с настоящим, и с будущим.
Каждый этап жизни у него наполнен особыми, неповторимыми эмоциями. Мудрая печаль Пушкина проистекает из веры в закономерность бытия, в конечную его прогрессивность, в красоту. Пушкин принимает эстафету из рук ушедшего поколения и передает ее будущему:
Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им вослед идут… Так наше ветреное племя Растет, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придет, придет и наше время, И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас!
Совсем иное у Лермонтова, который осмысливает поколение как обреченное, впитавшее мертвый, а не живой осклоксок прошлого, бесплодное, ничего не оставляющее потомкам. И это поколение ждет справедливое историческое возмездие:
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, Потомок оскорбит презрительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.
Но в «Думе» нет неподвижности. Трудная, но неумолимая поступь истории слышна в ней. Насмешка и обвинение становятся познавательными выводами, ибо в них заключены порывы к чему-то высокому, но еще неизвестному.
Лермонтовский «потомок» начинает с «насмешки», обвиняя поколение «с строгостью судьи и гражданина».
Социальная и историческая замкнутость — бедствие дворянских интеллигентов 30-х годов. В своем внутреннем мире личность нашла источник движения к новой нравственности, сделала самого себя мерой всего сущего. Личность уже не подчинялась нормам официальной нравственности — они были насквозь чужды ей. Напротив, мир оценивался с точки зрения личной нравственности.
Человек освободился от уродующих его и враждебных ему оков официальной идеологии, морали, политики. Он не хотел иметь ничего общего с безнравственным миром. Тем самым в индивидуализме утверждалось достоинство, ценность человеческой личности.
Однако кажущаяся беспредельность внутреннего мира в действительности имела предел. Сделав себя мерой всего сущего, критерием оценки внешнего мира, человек распространил эти критерии и на себя. Мера оценки стала призрачной. Критерии лежали в самой личности, а не в жизни.
Но где мера истинности самих оценок?
В «Думе» Лермонтов выразил трагедию поколения