Хлестаков «фитюлька» в комедии «Ревизор»
У Хлестакова, кроме реального человеческого лица, есть «призрак». «Это фантасмагорическое лицо — говорит Гоголь, — это как персонифицированный обман, исчез вместе с тройкой Бог знает куда». Герой «Шинели», Акакий Акакиевич, так же, как Хлестаков, но не при жизни, а после смерти своей, становится призраком: — мертвецом, который возле Калинкиного моста пугает прохожих и стягивает с них шинели. И герой «Записок сумасшедшего» становится лицом фантастическим, призрачным — «королем испанским Фердинандом VIII».
У
Именно с этой исходной точки — почти абсолютного поглощения живой человеческой личности мертвым, лишенным индивидуальности целым — погружаются они в пустоту, в пространство и описывают три разные, но одинаково ужасные параболы: один в неправде, второй — в сумасшествии, третий — в суеверной легенде. Во всех трех случаях личность мстит реальному отрицанию, отказываясь от реального, мстит призрачным, фантастическим самоутверждением.
И в мертвом лице Акакия Акакиевича, и в лживом лице Хлестакова сквозь неправду, сумасшествие и смерть мерцает что-то истинное, бессмертное, которое есть в каждой человеческой личности и что взывает из нее к людям, к Богу: я — один, другого подобного мне никогда нигде не было и не будет, я сам для себя все, — «я, я, я!» — словно в исступлении кричит Хлестаков. Эпикурейское вольнодумство, воскрешенная языческая мудрость, принцип «жизнью пользуйся, живой!» — сокращается у Хлестакова в новую положительную мудрость: «Ведь для того живешь, чтобы срывать цветы утехи». Как просто, как общедоступно!
Это освобождение от всех моральных уз не превратится ли со временем в ницшеанское, карамазовское: «нет добра и злая, все разрешено». И здесь и там — одно начало: крылья орла и крылья мошки борются с одними и теми же законами всемирного притяжения. Призрак растет, мыльный пузырь надувается, играя волшебной радугой. «Да и что в самом деле?
Я такой! Я не посмотрю ни на кого… Я говорю всем: Я сам себя знаю, сам». «Я везде, везде». Вот уже лицо черта: он вне пространства и времени, он вездесущий и вечный. «Во дворец что ни день езжу.
Меня завтра же сделают фельдмаршалом…» . К чему бы дошел он, если бы не поскользнулся? Не назвал бы себя, как каждый самозванец,- самодержцем?
А, возможно, в наши дни не удовлетворился бы и царственным, вообще ни одним человеческим именем и уже прямо назвал бы себя «сверхчеловеком», «Человеко-богом»: сказал бы то, что у Достоевского черт советует сказать Ивану Карамазову: «Да станет Бог — там уже место божье; где стою я, там сейчас же будет первое место — где и все разрешено». Ведь это Хлестаков почти и говорит, во всяком случае, хочет сказать, а если нет, то лишь потому, что слов таких еще нет: «Я сам себя знаю, сам… я, я, я…».
От этого бессмысленного самоутверждения личности лишь один шаг к самообоготворению. Недаром бедные чиновники уездного городка принижены будто бы «сверхчеловеческим» величием Хлестакова. «Генерал» это же для них означает — почти «сверхчеловек». «…А когда генерал, то чиновник разве что сам генералиссимус!.. Это, Петр Иванович, человек! — делает вывод Бобчинский. — Вот оно, что значит человек!».
Зрители смеются и не понимают страшного в смешном, не ощущают, что они, возможно, одурачены еще больше, чем глупые чиновники.
Никто не видит, как растет за Хлестаковым исполинский призрак, тот, кому собственные страсти наши вечно служат, которого они поддерживают, как ревизора, который поскользнулся, — чиновники, как великого Сатану — мелкие черти. Кажется, и до сих пор никто не увидел, не узнал его, хотя он уже является «в своем собственном виде», без личины или в самой прозрачной из масок, и бесстыдно смеется людям в глаза и кричит: «Это я, я сам! Я — везде, везде!».
Хлестаков «фитюлька» в комедии «Ревизор»