Художественный анализ романа «Архипелаг ГУЛАГ»
Солженицын заставляет каждого читателя представить себя «туземцем» Архипелага — подозреваемым, арестованным, допрашиваемым, пытаемым. Заключенным тюрьмы и лагеря… Любой поневоле проникается противоестественной, извращенной психологией человека, изуродованного террором, даже одной нависшей над ним тенью террора, страхом; вживается в роль реального и потенциального зэка. Чтение и распространение солженицынского исследования — страшная тайна; она влечет, притягивает, но и обжигает, заражает, формирует единомышленников автора,
А Архипелаг ГУЛАГ — это не какой-то иной мир: границы между «тем» и «этим» миром эфемерны, размыты; это одно пространство!
«По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов — гнилых, деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались — что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть — а там-то и начинается страна ГУЛАГ, совсем
Все. Вы — арестованы! И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего бленья: Я-а??
За что??..
Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим». Солженицын показывает, какие необратимые, патологические изменения происходят в сознании арестованного человека.
Какие там нравственные, политические, эстетические принципы или убеждения! С ними покончено чуть ли не в тот же момент, когда ты перемещаешься в «другое» пространство — по ту сторону ближайшего забора с колючей проволокой. Особенно разителен, катастрофичен перелом в сознании человека, воспитанного в классических традициях — возвышенных, идеалистических представлениях о будущем и должном, нравственном и прекрасном, честном и справедливом.
Из мира мечтаний и благородных иллюзий ты враз попадаешь в мир жестокости, беспринципности, бесчестности, безобразия, грязи, насилия, уголовщины: в мир, где можно выжить, лишь добровольно приняв его свирепые, волчьи законы; в мир, где быть человеком не положено, даже смертельно опасно, а не быть человеком — значит сломаться навсегда, перестать себя уважать, самому низвести себя на уровень отбросов общества и так же именно к себе и относиться.
Чтобы дать читателю проникнуться неизбежными с ним переменами, пережить поглубже контраст между мечтой и действительностью, А. И. Солженицын нарочно предлагает вспомнить идеалы и нравственные принципы предоктябрьского «серебряного века»- так лучше понять смысл произошедшего психологического, социального, культурного, мировоззренческого переворота.
«Сейчас-то бывших зэков да даже и просто людей 60-х годов рассказом о Соловках, может быть, и не удивишь. Но пусть читатель вообразить себя человеком чеховской или после чеховской России, человеком Серебряного Века нашей культуры, как назвали 1910-е годы, там воспитанным, ну пусть потрясенным гражданской войной, — но все-таки привыкшим к принятой у людей пище, одежде, взаимному словесному обращению…».
И вот тот самый «человек серебряного века» внезапно погружается в мир, где люди одеты в серую лагерную рвань или в мешки, имеют на пропитание миску баланды и четыреста, а может, триста, а то и сто граммов хлеба ; и общение — мат и блатной жаргон. «Фантастический мир!». Это внешняя ломка. А внутренняя — покруче. Начать с обвинения. «В 1920 году, как вспоминает Эренбург, ЧК поставила перед ним вопрос так: «Докажите, что вы — не агент Врангеля».
А в 1950 один из видных подполковников МГБ Фома Фомич Железнов объявил заключенным так: «Мы ему и не будем трудиться доказывать его вину. Пусть он нам докажет, что не имел враждебных намерений». И на эту незамысловатую прямую укладываются в промежутке бессчетные воспоминания миллионов. Какое ускорение и упрощение следствия, не известные предыдущему человечеству!
Пойманный кролик, трясущийся и бледный, не имеющий права никому написать, никому позвонить по телефону, ничего принести с воли, лишенный сна, еды, бумаги, карандаша и даже пуговиц, посаженный на голую табуретку в углу кабинета, должен сам изыскать и разложить перед бездельником-следователем доказательства, что не имел враждебных намерений!
И если он не изыскивал их, то тем самым и приносил следствию приблизительные доказательства своей виновности!». Но и это еще только начало ломки сознания. Вот — следующий этап самодеградации. Отказ от самого себя, от своих убеждений, от сознания своей невиновности. Еще бы не тяжко! — резюмирует Солженицын, — да непереносимо человеческому сердцу: попав под родной топор — оправдывать его.
А вот и следующая ступенька деградации. «Всей твердости посаженных правоверных хватило лишь для разрушения традиций политических заключенных. Они чуждались инакомыслящих однокамерников, таились от них, шептались об ужасных следствиях так, чтобы не слышали беспартийные или эсеры — «не давать им материала против партии!». И наконец — последняя : помогать партии в ее борьбе с врагами, хотя бы ценой жизни своих товарищей, включая и свою собственную: партия всегда права! .
» И какой же выход они для себя нашли? — иронизирует Солженицын. — Какое же действенное решение подсказала им их революционная теория? Их решение стоит всех их объяснений! Вот оно: чем больше посадят — тем скорее вверху поймут ошибку! А поэтому — стараться как можно больше называть фамилий! Как можно больше давать фантастических показаний на невиновных!
Всю партию не арестуют! «.
А лагерники, встречая их, этих правоверных коммунистов, этих «благонамеренных ортодоксов», этих настоящих «советских людей», «с ненавистью им говорят: «Там, на воле, вы — нас, здесь будем мы — вас!». «Верность? — переспрашивает автор «Архипелага». — А по-нашему: хоть кол на голове теши. Эти адепты теории развития увидели верность свою развитию в отказе от всякого собственного развития». И в этом, убежден Солженицын, не только беда коммунистов, но и их прямая вина.
И главная вина — в самооправдании, в оправдании родной партии и родной советской власти, в снятии со всех, включая Ленина и Сталина, ответственности за Большой террор, за государственный терроризм как основу своей политики, за кровожадную теорию классовой борьбы, делающей уничтожение «врагов», насилие — нормальным, естественным явлением общественной жизни.
Художественный анализ романа «Архипелаг ГУЛАГ»