Кульминация «катастрофы» Раскольникова
Вторая часть представляет собой как бы катастрофу, разрешение той высшей степени душевного и физического напряжения, которым закончилось «действие» первой части. Вторая часть начинается со сцепы обморока Раскольникова в полицейской конторе и кончается сценой обморока — при встрече с матерью и сестрой. А между двумя обмороками — движение двух ощущений: ощущения животной радости, что никто еще не знает о его преступлении, и ощущения отчаяния: не проболтался ли он в бреду, не оставил ли в своей каморке вещественных улик.
Но это
В полицейской конторе он пережил чувство животной радости, узнав, зачем он вызван. Но не прошло п нескольких минут, как «мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждении вдруг сознательно сказались в душе его. С ним совершалось что-то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое.
И то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею
Это же ощущение он испытал па Николаевском мосту, при виде «великолепной панорамы»: он почувствовал, что своим преступлением он «как будто ножницами» отрезал себя от всех и от всего. И при встрече с матерью и сестрой это же ощущение он пережил особенно остро: «Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали…
Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке». Напряженность, драматизм переживаний, ощущений Раскольникова Достоевский передает самыми разнообразными приемами, Он изображает спутанность мыслей героя, молниеносное переключение с одной мысли на другую, обрывы их, недодуманность одной и переход к другой — и такая же судорожность физических движений. Вот, например, внутренний монолог Раскольникова по поводу повестки из полицейской конторы:
«»Да когда ж это бывало? Никаких я дел сам по себе не имею с полицией! И почему как раз сегодня? — думал он в мучительном недоумении. — Господи, поскорей бы уж!» Он было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся, — не над молитвой, а над собой. Он поспешно стал одеваться. «Пропаду так пропаду, все равно!
Носок надеть!-вздумалось вдруг ему,-еще больше затрется в пыли, и следы пропадут». Но только что он надел, тотчас же и сдернул его с отвращением и ужасом. Сдернул, но, сообразив, что другого нет, взял и надел опять — и опять рассмеялся. «Все это условно, все относительно, все это одни только формы, — подумал он мельком, одним только краешком мысли, а сам дрожа всем телом, — ведь вот надел же!
Ведь кончил же тем, что надел!» Смех, впрочем, тотчас же сменился отчаянием. «Нет, не по силам…»,- подумалось ему. Ноги его дрожали. «От страху», — пробормотал он про себя. Голова кружилась и болела от жару. «Это хитрость!
Это они хотят заманить меня хитростью и вдруг сбить на всем»,- продолжал он про себя, выходя на лестницу. «Скверно то, что я почти в бреду… я могу соврать какую-нибудь глупость…»».
А вот другой пример — перебивка временных планов, когда то или иное ощущение, настроение дается и как переживаемое в настоящий момент, и как пережитое раньше, и как предчувствие его в будущем или как мысль об этом переживании «из будущего».
Вдруг он остановился; новый, совершенно неожиданный и чрезвычайно простой вопрос разом сбил его с толку и горько его изумил:
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а ис по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шов!7 Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Да, это так; это все так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно… Да, он это все знал и все помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал… А ведь так!..»
Такой способ изображения переживаний героя очень ярко выявляет авторскую позицию: преступление, которое совершил Раскольников, — это низкое, подлое дело, с точки зрения самого Раскольникова. Но он совершил его сознательно, преступая свою человеческую натуру, преступая самого себя. И хотя он действовал сознательно, но в то же время как будто и не по своей воле, как будто бы он выполнял чье-то чужое предписание.
Это впечатление, что Раскольников, одержимый своей идеей, действовал как бы не по своей воле, а так, как будто он краем одежды попал в колесо и оно его закружило, завертело, Достоевский усиливает изображением ряда случайностей. В трактире Раскольников слышит рассуждение студента о том, что во имя высоких целей старуху-процентщицу можно убить:
«Раскольников был в чрезвычайном волнении. Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда в собственной голове его только что зародились… такие же точно мысли! И почему именно сейчас, как только он вынес зародыш своей мысли от старухи, как раз и попадает он на разговор о старухе?..
Странным всегда казалось ему это совпадение. Этот ничтожный трактирный разговор имел чрезвычайное на него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут какое-то предопределение, указание…»
Или вот другая случайность:
«…он никак не мог понять и объяснить себе, почему он, усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился через Сенную площадь, на которую ему Было совсем лишнее идти. Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его? Точно тут нарочно поджидали его!»
И совершенно страшной для самого Раскольникова случайностью является убийство им Лизаветы. Итак, убив старуху-процентщицу, Раскольников перевел себя в разряд людей, к которому не принадлежат ни «квартальные поручики», ни Разумихин, ни мать, ни сестра, ни Соня, ни Заметов, ни Зосимов. Он отрезал себя от этих людей «как будто ножницами».
Кульминация «катастрофы» Раскольникова