Отзыв о прочитанной статье: О прозе Маканина
Проще всего было обмануться — вязаными шапочками петушком, тусклыми лампочками в вонючих подъездах, хлопающими дверьми, оттепельно-грязными лужами. Чувствуя, что попадает впросак, простодушная критика морщила лоб: если не быт, не пейзаж, что — модель? теорема? формула, где понятия названы для наивных читателей именами и фамилиями? Пристрастие автора к навязчивым, зеркально-симметричным сюжетам и мотивам, к эмблематичности и повторяемости ситуаций отталкивало — как свидетельство особого, внехудожественного расчета.
Если не расчетливости
«Свой круг», скажем словами Петрушевской, персонажей, мучимых сходным — или симметрично, повторяю, противостоящим, но безусловно находящимся в неразрывных отношениях с другим — сюжетом. Персонажей, пытающихся либо выстроить, отгородить, отвоевать, либо обменять свою территорию жизни, свое место под солнцем. Закрепиться в своем месте, доме — в послевоенном бараке, в убогой
Или мучительно, обдираясь в кровь, вновь и вновь искать свое место — через узкий, зарастающий «лаз» между двумя мирами, ни в одном из которых маканинский герой не чувствует себя в безопасности.
Персонажи переходят из рассказа в рассказ, из повести в повесть. Один из постоянных носит фамилию Ключарев. Он же — несчастливый счастливчик, чья удача прирастает неудачами некоего Алимушкина.
В статье о прозе Маканина, напечатанной осенью 96-го в «Нью-Йорк тайме» в связи с выходом в США его первой переводной книги, включившей две повести одного года, отмечено: послечеховские герои поселяются в художественном пространстве Сальвадора Дали. Один из рассказов позднего Маканина так и называется — «Сюр в Пролетарском районе». Чужеземная приставка, ставшая у нас словечком, «сюр», придет к Маканину гораздо позже, чем упрямая суть его в высшей степени определенной манеры.
По году рождения Маканина можно было бы причислить к шестидесятникам. По возрасту, но не по литературному происхождению: он не из московского или питерского круга. Его первые опыты не были предъявлены благожелательным мэтрам, не появились в катаевской «Юности». Молодость шестидесятников была прекрасна и соблазнительна, несмотря на партийно-государственные окрики и разборки. Чем резче были окрики, тем отчетливее слава.
Маканину всего этого не досталось.
«Отставший» — так названа маканинская повесть середины 80-х о юноше, обладающем особой одаренностью. Он — воплощенное чувствилище — каким-то внутренним слухом слышит и ощущает то, что другим недоступно. И — по-своему, конечно, — отстает от них. Но и по-своему опережает, отставая. Так и Маканин: «отставший» от шестидесятников.
Но и оставшийся актуальным именно тогда, когда шестидесятников подвергли поколенческой «экспертизе». Впрочем, и в случае с экспертизой «отставший», можно сказать, всех опередил. Еще в 1985-м «Октябрь» печатает повесть «Один и одна», вызвавшую, пожалуй, самую жаркую вокругмаканинскую дискуссию.
Именно в этой повести Маканин покусился — не столько на самих шестидесятников, сколько на миф.
Герой — по некоторым биографическим деталям, включавшим ссылку-распределение москвича в Кострому, — напоминал покойного ныне Игоря Дедкова. Помню, как расшифровывалась мною эта маканинская повесть, помню живое чувство протеста — появилась она накануне «гласности и перестройки», давшим шестидесятникам еще один исторический шанс. Тогда же мне казалось, что нелепой гибелью — да и никчемностью своих героев — Маканин несправедливо перечеркнул поколение.
Теперь уже — после нашего бешеного по темпам изменений десятилетия — стала очевидна не правота Маканина, — нет, я в этой правоте сомневаюсь и сейчас, — сколько право его на жесткий взгляд.
Тем более, как я уже сказала, — и он сам родом оттуда, из 60-х. Не чужой. И критика его — отчасти самокритика, ибо он сам начал с вполне шестидесятнической «Прямой линии». Маканин приехал в Москву с Урала.
Образование получил не гуманитарное, а математическое, и первая книжка его — математическая. Впоследствии он закончит Высшие сценарные курсы, иронически откомментированные, с узнаваемыми, идентифицируемыми персонажами, в романе «Портрет и вокруг». Провинциальное происхождение могло бы дать совсем иные литературные результаты: мучительным образом воспевать свою «малую родину» и гневно осуждать тех, которые привносят в пределы этой «материнской» цивилизации цивилизацию городскую. Разрушительную. Маканин этого искушения — как и искушения стать шестидесятником — избежал.
Более того: он написал свою барачную провинцию с той степенью нежной жесткости, которая и определялась отторжением. В стратегии своего поведения, идущей наперекор предложенным обстоятельствам, Маканин выбрал дистанцирование. Выбрал — не сразу, конечно — литературное одиночество, осознанную независимость.
И, может быть, именно поэтому — когда и «время», и «место» исчезли — Маканин логично продолжает свою стратегию.
Это все к вопросу об Ахилле и черепахе. К вопросу об «отставшем». Отставший — потому что опоздал к Твардовскому в «Новый мир», потому что книга в «Ардисе» выйдет тогда, когда все «соседи по времени» через «Ардис» уже давно прошли.
Но те, кто опередил, сошли с дистанции. Отставший, опоздавший — приходит к промежуточному финишу как раз в форме. Маканин — стайер, а не спринтер. Групповое соучастие для него было невозможным.
В группе всегда есть «лидер», и всегда есть «человек свиты». И то, и другое — не маканинский вариант. «Человек свиты» — рассказ из ряда маканинской галереи людей 70-х: к ним относятся и «Гражданин убегающий», и «Антилидер» .
«Человек свиты», на первый взгляд, привязан ко времени — из таких «человеков свиты» именно в 70-е, с их ритуальными отношениями между «начальством» и «коллективом», в общем-то, и выстраивалась пирамида общественных отношений. На первый взгляд, повторяю, рассказ носит отчетливо социальный, если не социологический характер. Да, крайне неприятное, абсолютно «советское» приближение, вхождение в круг, допущение до высоких чаепитий в приемной директора, а затем неожиданное, немотивированное — в любой момент — исключение из круга, отторжение, забвение, воспринимаемое «человеком свиты» как трагедия.
Отношение «человека свиты» к своему «предмету» экзистенциально. Пьяненький, вернее, напившийся от отчаяния, отставленный Митя в конце концов проговаривается случайной собеседнице: «М-меня любили, а теперь не любят». Уволенный фаворит — при капризной «императрице»-секретарше, которая предпочла более молодого и сильного, «нового человека», — страдает, как брошенный любовник. Маканин именно что исследует этот феномен, как бы накалывая на булавку и поворачивая, рассматривая его досконально. Авторская холодность, отчужденность, остраненность, парадоксальное ироническое «сочувствие» вошли в критический обиход.
Небрезгливость — вне оценки. Маканин не осуждает и не симпатизирует. Избыточная деталировка — при отчетливо аналитической, абсолютно незатейливой, нарочито лишенной стилистических ухищрений, голой авторской речи.
Без эпитетов — если они есть, то носят рабочий, прагматический характер. Если сравнения — то исключительно для более четкого и ясного понимания общей картины. Описывается реестр, прейскурант человека — и всех вещей вокруг этого человека, никогда не случайных.
В эпитете, в сравнении Маканину необходима лишь точность — не менее, но и не более того. Да и само название найдено в поисках гиперточности: «Человек свиты», «Гражданин убегающий», «Антилидер».
Отзыв о прочитанной статье: О прозе Маканина