Прощание с прошлым в поздней лирике Ахматовой
В поздней лирике, особенно в той, что носит почти дневниковый характер, ахматовская фрагментарность и лапидарность остаются и даже, как сказано, усиливаются. Иногда кажется, что она разговаривает только с листом бумаги — или с самой собой, а может быть, с небом и богом, и нам действительно бывает не ясно, о чем именно она говорит в какой-то из своих кратких записей. Со времен «Поэмы без героя» Ахматова, кроме того, нередко и охотно пишет, по ее выражению, «симпатическими чернилами» и «зеркальным письмом» — подчас с помощью едва
Отгораживает ли эта особенность Ахматову от ее «неведомого друга» — от читателя? Ни в коей мере, так как все это поэтическое наваждение, этот гипноз и внушение, эта тайна, ворожба и колдовство вовлекают читателя в ее мир с той стороны, с какой он этой атаки поэзии не ожидает. Юна рассчитывает в своей поздней лирике не на прямой смысл слова, а на его внутреннюю силу, заключающуюся в собственно поэзии она добирается с помощью своих фрагментов и колдовских Недоговоренностей, с помощью своей стихотворной магии до подсознания—до той области, что она сама всегда
Ее стих словно обходит материальную оболочку, в которой пребывает временно и тягостно — человеческая душа, и прямо направляется к ней. Эта особенность проистекает во многом оттого, что, начиная с 30-х годов, но особенно в поздние годы, в старости, она видит мир несколько иначе, чем прежде. Сказать, что она видит его с другой стороны, значит сказать очень неточно, но несомненно, что она видит его со стороны его непознанных возможностей, со стороны какой-то его последней тайны, а именно с той, где уже нет смерти:
Смерти нет — это всем известно… Поэма без героя Или: И мудрости нет, и старости нет, А, может, и смерти нет. Наше священное ремесло…
Мир всегда был для нее особым — не таким, как видят его все, и если искать доминанту такой особости в ее прежней лирике, то это, прежде всего неустойчивость, постоянная чреватость его гибелью, смертью, катастрофой. В старости она видит его не просто неустойчивым, чреватым и беременным бедой и бедами, но трагически и бесповоротно разбитым на части, на куски, на глыбы и обломки. Тот мир, что мы видим своими земными глазами — каменный, растительный, древесный и плотно материальный, — на самом деле как целостность, по ее убеждению, не существует. Он целостен и прочен с другой стороны — с той, что доступна лишь глазам души и поэтическому прозрению.
И в своей поздней лирике она все чаще и чаще прозревает именно эту другую — сторону мира.
Все стихи Ахматовой последних лет почти тождественны и по своему смыслу, и по своему облику разбитому и обреченному, а может быть и вполне обреченному человеческому миру современности. Как никому из других поэтов, Ахматовой было суждено запечатлеть эту раздробленность, возможно, знаменующую близкий конец человеческой вселенной, и — ужаснуться ему. Между тем все мы, читая стихи поздней Ахматовой,. не можем не чувствовать, что ее мрак не пессимистичен; он трагедиен. Ее последние стихи, в особенности те, что навеяны комаровской природой, все время внимательно и бережно останавливаются на тех мелочах и приметах жизни, где сквозит ее прелесть и очарование. Она всматривается в эти приметы с грустью, но и с благодарностью: ведь жизнь все еще продолжается и, может быть, по каким-то высшим законам она не оборвется, не соскользнет в пропасть, уже вырытую человеческим неразумием.
Когда-то в молодости, в «Эпических мотивах», она писала о том, что в старости, в нищете, в болезнях, на грани смерти она, возможно, вспомнит мягкий зимний снег, медленно поднимающийся кверху!
И я подумала: не может быть, Чтоб я когда-нибудь забыла это. И если трудный путь мне предстоит, Вот легкий груз, который мне под силу С собою взять, чтоб в старости, в болезни, Быть может, в нищете — припоминать Закат неистовый, и полноту Душевных сил, и прелесть милой жизни. Эпические отрывки
Прелесть милой жизни постоянно преодолевала мрак ее последних стихов. Слова Анны Андреевны, когда она переводила Леопарди. «Это такой мрак», сказала она мне с явным, сочувствием к поэту, которому не удавалось его разогнать. Возможно, на краю жизни она именно легкий груз взяла с собой, живые очертания царскосельских садов и заснеженный Тучков переулок, и комаровские сосны, о которых она почему-то так неожиданно и благодарно вспомнила в Италии…
А нам она оставила поэзию, где есть все — и мрак жизни, и глухие удары судьбы, и отчаяние, и надежда, и благодарность солнцу, и «прелесть милой жизни».
В последние годы Ахматова работала очень интенсивно: помимо оригинальных стихов, много переводила, писала мемуарные эссе, готовила книгу о Пушкине. Ее обступали все новые и новые замыслы. Все это еще раз опровергает довольно устойчивую версию, бытующую среди части читателей, о затухании ахматовского таланта примерно после 1922 года. Эта странная версия покоится как на незнании, так и на предубеждении.
По-видимому, кто-то когда-то «логически» вычислил, что поэзия Ахматовой не привьется литературе, что она ей чужда, враждебна и даже противопоказана.
Впрочем, надо сказать, что упомянутая версия о статичности и омертвелости ахматовского таланта сейчас уже почти разрушена. Премия «Этна Таормино» была вручена поэтессе в Италии за сборник стихов, который состоял не только из произведений, написанных ею до фатального 1922 года, но и из стихов несравненно более позднего времени. Пребывание Ахматовой в Лондоне по поводу присуждения ей почетной докторской степени также свидетельствовало о признании жизненности и широты ее таланта.
Наконец, стоит хотя бы раскрыть последнюю книгу поэтессы «Бег времени» , вышедшую большим, но все же оказавшимся недостаточным тиражом, чтобы убедиться в необычайной плодотворности заключительного десятилетия ее творческой работы. Один из участников дискуссии о поэзии 1965 года справедливо сказал, что выход «Бега времени» стал подлинным событием этого года.
Подлинным триумфом в посмертной судьбе Ахматовой, стал ее столетний юбилей, широко отмеченный всей страной и — по решению ЮНЕСКО — во всем мире.
Прощание с прошлым в поздней лирике Ахматовой