«Проза»; Жолковского
«Проза» Жолковского также вся пронизана «памятью» культуры. В ней нетрудно обнаружить перекодированные пушкинские («Ай да Борхес, ай да сукин сын!», с.
12; «пальцы сами потянулись к перу и бумаге», с. 12), лермонтовскую, герценовскую («Готовый к любому исходу борьбы между поэзией и правдой, былым и думами… «, с.
11), пастернаковскую, мандельштамовскую и другие цитаты.
Наиболее обширно цитируются в «прозе» ficciones Борхеса. Эстетика симулякров и позволяет беспредельно расширить пространство рассказа, отсылает
Литературоведение и литература соединены здесь нераздельно.
И в этом Жолковский идет по пути, проложенному известным итальянским ученым-семиотиком и писателем Умберто Эко. В его хрестоматийно-постмодернистском романе «Имя розы» преломлены основополагающие положения семиотики, постмодернистской культурологии. Жолковский указывает на свое знакомство с романом Эко, комедийно обыгрывая
Во-вторых, данное название представляет собой контаминацию из первого слова названия романа Эко и второго слова понятия «философия «эха» в культуре», утвердившегося благодаря культурологическим увлечениям Борхеса.
Жолковский, таким образом, сближает Борхеса и Эко, намекая на то, что философия «эха» нашла свое выражение и в романе Эко, где, помимо всего прочего, именем Борхеса — Хорхе назван один из персонажей. Кроме того, «эхо-комнате» уподобляет себя Барт в эссе «Ролан Барт о Ролане Барте».
Барт и Эко сближаются как ученые, принадлежащие к числу основоположников постструктурализма. Следовательно, в одном слове осуществляется пересечение нескольких смыслов. «Имя эха» у Жолковского — постструктурализм, постмодернизм. Жолковский придает своему произведению характер тотального иронизирования и самоиронизирования, пародирования и самопародирования. Георгий Косиков замечает: «Иронический дискурс есть дискурс превосходства, предполагающий внепо-ложность всему, что он объективирует» 217, с.
295. Автор иронизирует по адресу профессора 3. , профессор 3. иронизирует по адресу Борхеса и Барта, но точно так же — над самим собой. Достаточно вспомнить один из вариантов заглавия рассказа, изобретаемый профессором 3. : «Борхес в стакане воды».
В таком ироническом названии явственно проступает аналогия с метафорой «буря в стакане воды», т. е.
Содержится, мягко говоря, сдержанная оценка написанного. Однако «буря в стакане воды» — хотя и иронично, но серьезно, а «Борхес в стакане воды» — настолько абсурдно, что только смешно. Автор не отказывает себе в удовольствии пошутить, поострить, поиграть со словом.
Свои филологически-культурологические открытия он хочет преподнести в непринужденной, увлекательной форме, стесняется быть доктральным, надуто-самодовольным, защищается самоиронией. Ирония писателя — легкая, изящная, «то уходящая в глубь текста, едва мерцающая, то всплывающая на поверхность, чтобы кольнуть, будто кончиком рапиры. Ирония и игра Жолковского как бы создают ауру, защищающую рассказ от той невыносимой «серьезности» , которой перекормлена русская литература XX в.
, не говоря уже о литературоведении. Они способствуют адогматизации сознания читателя не в каком-то конкретном вопросе, а в отношении к миру в целом, «размягчают» окаменевшие смыслы-догмы, делают ум более гибким и мобильным, вовлекают читателей внутрь художественного текста как полноправных его участников. Множественность смыслов, будто сеть, переплетающихся в «прозе» между собой, делает ее открытой для каждого нового потенциального «соавтора».
Вслед за Абрамом Терцем Жолковский осваивал возможности, открываемые литературой-литературоведением, вводил в произведения постструктуралистский дискурс.
«Проза»; Жолковского