Сила искренности и воображения в «удивительных» идиллиях Дельвига
Антон Антонович Дельвиг. Барона Антона Антоновича Дельвига часто зовут в авторитетные свидетели событий культурной и вообще духовной жизни пушкинского времени. К нему наиболее подходит определение члена «Пушкинской плеяды». Подружившись с Пушкиным еще в лицее, он удивлял своей полной ему противоположностью. Дельвиг сразу же обнаружил свою приспособляемость к обстоятельствам,- но только не по части художественного вкуса.
Охотно, без противодействия принимая шутки товарищей над своей ленью и репутацию ленивца, он и сам приспособился
Дельвиг буквально благоговел перед ним. В организованной Дельвигом и поначалу им редактируемой «Литературной газете» Пушкин распоряжался по своему усмотрению и даже в письмах поругивал ее за «скуку», активно в ней участвуя.
Пушкин же считал суждения Дельвига по части художества непогрешимыми. Он изумился даже, когда друг, увалень ленивый, выразил себя идиллиями, не зная должным образом ни языка, ни культуры Древней Греции. Ранняя смерть Дельвига не то что поразила Пушкина: она подкосила его, осиротила.
Дельвиг был не только
Но трогательнее другое. Несколько лет спустя, посещая выставку, будучи ценителем зрелым и особенно надежным, Пушкин ощущает отсутствие рядом Дельвига. Пушкин всегда ценил культурно-политические мнения Вяземского или Жуковского, но «ленивого» Дельвига не хватает.
Только он один мог бы полностью сопереживать.
Когда Пушкин писал об «удивительных» идиллиях Дельвига, то удивлялся он прежде всего тому, как русский современный поэт смог сквозь немецкие переводы1 и латинские подражания уловить и передать на русском языке и русским стихом самый дух греческой поэзии. Пушкин учился прилежнее Дельвига, однако в области классической филологии он чувствовал себя не настолько свободно, как в стихии французской. Но здесь важнее другое: «Какую силу воображения должно иметь… и какое необыкновенное чутье изящного, дабы так угадать… эту роскошь, эту негу… которая не допускает ничего напряженного в чувствах; тонкого, запутанного в мыслях; лишнего, неестественного в описаниях!».
Сила искренности и воображения у Дельвига так велики, а напевность поэзии — вовсе не обязательная даже для поэзии высшей пробы — так просится быть положенной на музыку, что его элегии активно живут по сей день: «Когда, душа, просилась ты…», «Протекших дней очарованья…» — в мелодиях М. Л. Яковлева и А. С. Даргомыжского. И последний, кстати, не повинен в том, что его легкая и шаловливая пьеса на стихи Дельвига «Первая встреча» потом многими воспринималась как знак мещанского музицирования. Впрочем, это стихотворение Дельвиг придумал, еще будучи лицеистом.
Как видно из сонета, рассмотренного в начале этой главы, Дельвиг действительно чужд всякого подобия мании величия. Поэзия Дельвига даже для тех, кто самую ее не очень помнит, настолько отмечена тогдашней поэтико-музыкальной культурой, настолько пропитана духом присутствия живого Пушкина, что все сохранившееся наследие Дельвига ценится намного дороже, чем если бы барон, могущий себе позволить беспечную жизнь, наводнил бы журналы идиллиями в чисто древнегреческом вкусе.
Сила искренности и воображения в «удивительных» идиллиях Дельвига