Свидригайлов и Дуня в романе «Преступление и наказание»
Свидригайлов довольно скоро убедился в том, что Дуня для него роковая и недоступная девушка,- девушка неслыханных душевных сил, способная спасти и повести за собой того, кого она полюбит. Свидригайлов понял, как и Раскольников, что Дуня может пойти на любую жертву, но оценил он ее глубже, обобщенней и, пожалуй, верней, чем брат:
«Знаете,- говорит Свидригайлов,- мне всегда было жаль, с самого начала, что судьба не дала родиться вашей сестре во втором или третьем столетии нашей эры, где-нибудь дочерью владетельного князька, или там какого-нибудь
Сама она только того и жаждет, и требует, чтобы за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее принять, а не дай ей этой муки, так она, пожалуй, и в окно выскочит».
За брата, за мать она готова была принять любую муку, а вот за Свидригайлова она не могла и не хотела пойти слишком
Дуня заинтересовалась было Свидригайловым, ей даже стало жаль его, она захотела образумить и воскресить его и призвать к более благородным целям. Она потребовала «с сверкающими глазами», чтобы он оставил в покое Парашу, очередную и подневольную жертву его чувственности. «Начались сношения, таинственные разговоры,- исповедуется Свидригайлов,- нравоучения, поучения, упрашивания, умаливания, даже слезы,- верите ли, даже слезы! Вот до какой силы доходит у иных девушек страсть к пропаганде!
Я, конечно, все свалил на свою судьбу, прикинулся алчущим и жаждущим света и, наконец, пустил в ход величайшее и незыблемое средство к покорению женского сердца, средство, которое никогда и никого не обманет и которое действует решительно на всех до единой, без всякого исключения».
«Даже весталку можно соблазнить лестью»,- замечает Свидригайлов, но ирония его только внешне задевает Дуню, ирония дает ему возможность легче исповедаться, злое ее острие направлено прежде всего против него самого. Ирония его прикрывает и страсть, и боль, и истинную любовь.
Свидригайлов кружит вокруг Дуни, движимый двойственными мотивами, он преклоняется перед ее нравственным величием, он благоговеет перед нею, как очищающим и спасительным идеалом, и он вожделеет, как грязное животное. «N13,- читаем мы в черновых записях,- ему пришло между прочим в голову: как это он мог давеча, говоря с Раскольниковым, отзываться о Дунечке действительно с настоящим восторженным пламенем, сравнивая ее с великомученицей первых веков и советуя брату ее беречь в Петербурге — и в то же самое время знал наверно, что не далее как через час он собирается насиловать Дуню, растоптать всю, эту божественную чистоту ногами и воспламениться сладострастием от этого же божественно-негодующего взгляда великомученицы. Какое странное, почти невероятное раздвоение. И однако ж так, он к этому был способен».
Свидригайлов психологически оглушает Дуню: Родион убийца! Она мучилась за брата, она уже была подготовлена всем поведением возлюбленного Роди к чему-то чудовищному, но все же не могла поверить: «…быть не может… Это ложь! Ложь!»
Свидригайлов, владея собою, как в иных случаях владеет собой маньяк, идущий через помехи и препятствия к своей неподвижной цели, спокойно и убедительно объясняет Дуне побудительные причины и философию двойного убийства, совершенного Раскольниковым. Дуня потрясена, она в полуобмороке, она хочет уйти, но она в плену, Свидригайлов останавливает ее: Родиона можно спасти. И называет цену: «…судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб… всю жизнь…»
Оба в полубреду, но и в полубредовом состоянии оба понимают слово «спасение» по-разному. Свидригайлов говорит о паспорте, о деньгах, о бегстве, о благополучной, «лужинской», жизни в Америке. В сознании Дуни нерасчлененно встает вопрос и о механическом спасении брата, и о его внутреннем состоянии, о его совести, об искуплении преступления.
Перспектива механического спасения брата не может парализовать ее волю, ее гордость. «Доноси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Я выстрелю!..» При первом же движении Свидригайлова она выстрелила. Пуля скользнула по полосам Свидригайлова и ударилась в стену.
В насильнике, в звере проскользнули человеческие черты: не рассуждающая храбрость, своеобразное мужское благородство, заставившее его предоставить Дуне еще раз и еще раз шанс убить его. Он велит ей снова стрелять, после осечки он инструктирует ее, как надо аккуратно зарядить револьвер. И произошло неожиданное, неожиданное движение в душах обоих: Дуня сдалась, а Свидригайлов не принял жертвы.
Он стоял пред пою в Двух шагах, ждал и смотрел на нее с дикою решимостью, воспаленно страстным, тяжелым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрет, чем отпустит ее.
«… и уж, конечно, она убьет его теперь, в двух шагах!..» Вдруг она отбросила револьвер. » — Бросила! — с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевел дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может быть, не одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы о и и сам не мог во всей силе определить.
Брошенный Дуней револьвер Свидригайлов взял себе для осуществления своего последнего «вояжа». Глава, посвященная самоубийству Свидригайлова, с его последними странствиями по окраинам города, по клоакам, с его последним пристанищем в грязном трактире, с ее лейтмотивом сырости, дождя и воды,- одна из самых потрясающих по художественной силе. «Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах,- подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную мысль: — ведь вот, кажется, теперь бы должно быть все равно насчет всей этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место себе выбирает… в подобном же случае».
Свидригайлов и Дуня в романе «Преступление и наказание»