Трагедия героя и пути спасения в романе «Преступление и наказание»
Каморка Раскольникова — лоно его идей «Клетушка», «шкаф», «каюта», «сундук», «угол», «конура», «гроб» — вот где он живет и мыслит, вот где он дышит. Эта каморка — образ мира, в котором он живет, мира, который «теснит душу и ум», в котором не хватает «воздуху». Понятны чувства Раскольникова — смесь отчаяния и бунтарства — когда он хочет «взять просто-запросто все за хвост и стряхнуть к черту!» Но лекарство его опаснее, чем болезнь.
Да и никакое оно не лекарство. Оно — тоже отрава. В своем
Оказывается, его уже не устраивает не этот мир, а лишь его место в мире. Не скверную пьесу хочет он уже отменить, а пытается сыграть в ней лишь другую роль, роль главного героя.
Бунт против мира оборачивается примирением с ним на условии верховодства! В лучшем случае это чревато лишь переименованием вещей вместо их коренного изменения. Раскольников молод.
Ему бы любить да готовиться к вступлению в жизнь.
А ней «продукт» сама «эпоха»? Кем она делается? Почему в одних и тех же условиях разные люди поступают по-разному? Виновность «эпохи» не реабилитирует Раскольникова.
Никакая «среда» не снимает с него ответственности.
И художник не только не снимает эту личную ответственность, а доказывает ее существование на такой глубине, которая до него была неизвестна. Проникнув же в 341 эту глубину, он и открывает, что она не может быть измерена без социальных критериев. И так или иначе, вольно или невольно, он должен их признавать.
Не душевнобольные — предмет его художественного анализа, а духовные, идейнобольные, то есть социальнобольные.
Оно насквозь антагонистично, это общество. «Рознь» проходит по всем разрезам, по всем измерениям, на всех уровнях. Раскол не только между классами и нациями. Он даже внутри людей, внутри человека. Вся жизнь этого общества есть сплошной алогизм, странность и дикость. Но в этом безумном мире — своя логика, логика навыворот, и она — реально функционирует.
И галлюцинации здесь не физические, а социальные. Здесь царит «самоотравление собственной фантазией», самообманное, ложное сознание.
Всеобщность самообмана и придает ему видимость всеобщей правды. Ненормальность кажется нормой, болезнь — здоровьем, и наоборот. Фантомы представляются реальностями и действуют как реальности, а последние представляются фантомами. Все отчуждается. Все переворачивается.
Все переименовывается, лишь бы не быть узнанным. Все — в масках, и маски эти уже приросли к лицам, и просто снять их уже невозможно. Идет жуткий маскарад, принимаемый участниками за доподлинную действительность. Все лучшее в человеке превращается в худшее.
Все худшее выдается за лучшее. Подлость считается «умом», совесть — «глупостью». Ч
Еловеколюбие становится человеконенавистником. Недоучка — учителем, сын — невольным матереубийцей. Жених — рад смерти невесты.
Юноша лишь случайно не убивает ту, которая полюбит и спасет его и которую он сам полюбит. Трагедия Раскольникова — социальная трагедия. Он терпит поражение — самое страшное из всех возможных, поражение внутреннее: чуждый, ненавистный ему мир заражает и его самого. «Я утверждаю, — писал Достоевский, — что сознание своего совершенного бессилия помочь или принести хоть какую-нибудь пользу или облегчение страдающему человечеству в то же время при полном вашем убеждении в этом страдании человечества, может даже обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему».
Бессилие любви и оборачивается силой ненависти, невозможность отдать всего себя людям — жаждой взять у них все, цели правые замешаются неправыми, и самообман оказывается формой существования, формой выживания в этом извращенном мире, формой, восполняющей отсутствие условий, достойных человека. Но в конце концов наступает момент, когда отказ от самообмана становится спасением мира от самоубийства. Такова объективная социально-художественная логика романа.
Без Эпилога роман до конца — непознаваем, даже более того: он должен быть понят искаженно. Без Эпилога он немыслим. Эпилог этот — не формальное завершение, а необходимый финал, в «снятом» виде повторяющий все произведение и освещающий весь роман неожиданным светом. Признание Раскольникова в полицейской конторе — это далеко еще не «чистосердечное раскаяние».
Его признание — прежде всего из физической невозможности вынести внутреннюю борьбу, из предельного истощения всех сил, а еще «из выгоды, как предлагал этот… Порфирий!» Это, как выясняется в Эпилоге, — скорее новое преступление: Раскольников раскаялся лишь в том, что признался. Пропасть между ним и другими людьми расширилась и сделалась непроходимой: «Его даже стали под конец ненавидеть — почему?
Он не знал того».
Казалось бы, именно преступление и должно было сблизить его с остальными преступниками. В действительности получилось наоборот. Каторжные ненавидят его, но не только и не столько за безбожие. Они, не читавшие, разумеется, его статьи и не знавшие его теории о «двух разрядах», — инстинктивно чувствовали, что себя-то он и на каторге относит к «высшему» разряду, а их — к «низшему», к быдлу.
За это и убить хотели…
Но как все изменилось, когда он молча отрекся от своей «проклятой мечты», когда Соня «поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала же, наконец, эта минута… Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого…»
Весь роман насыщен шумом. Гудящие улицы. Скандал на поминках. Сумасшедшая Катерина Ивановна в толпе. Истошные, оглушительные крики Раскольникова даже тогда, когда он не говорит, а лишь думает про себя.
А еще эти сны, подобные землетрясению, с гулом споров, со всеобщей резней, с пожаром, с набатом… И вдруг на предпоследней странице — абсолютно молчаливая сцена: «что-то как бы подхватило» Раскольникова и бросило к ногам Сони. «Они хотели говорить, но не могли». И нельзя понять, нельзя «услышать» эту якобы простенькую строчку о молчании — без пятисот с лишним предыдущих страниц о криках, спорах, набатах.
Но в молчаливом финальном коленопреклонении это страшное противопоставление наконец снимается. «В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?»
Трагедия героя и пути спасения в романе «Преступление и наказание»