«Выхожу я в путь, открытый взорам…»

Между тем «одиночество», «лирическая уединенность», в атмосфере которых создавались «Стихи о Прекрасной Даме», уже начинали тяготить Блока. «Мы растем в тени,- писал он одному из близких друзей, Е. П. Иванову, — и стебли, налившись, остались белыми. Наверное, пробьется когда-нибудь в нашу тень Солнце — и позеленеем».

Новое содержание сначала проникает в его поэзию, если воспользоваться собственными блоковскими словами, «окольными путями образов»:

Еще бледные зори на небе,

Далеко запевает петух.

На полях

в созревающем хлебеЧервячок засветил и потух.

Потемнели ольховые ветки,

За рекой огонек замигал.

Сквозь туман чародейный и редкийНевидимкой табун проскакал.

…И качаются серые сучья,

Словно руки и лица у них.

В последних строчках уже словно предчувствуются своеобразные образы цикла «Пузыри земли» — «болотные чертенятки», «твари весенние», «мохнатые, малые», близкие фольклору или, как сказано в блоковской статье «Поэзия народных заговоров и заклинаний» , «лесу народных поверий и суеверий», «причудливым и странным существам, которые потянутся к нам из-за каждого

куста, с каждого сучка и со дна лесного ручья».

В первых «Стихах о Прекрасной Даме» поэт и прочие люди еще заметно противопоставлены друг другу:

Душа молчит. В холодном небе

Все те же звезды ей горят.

Кругом о злате иль о хлебе

Народы шумные кричат…

Она молчит, — и внемлет крикам,

И зрит далекие миры…

Однако уже в последнем разделе книги возникают — пока еще смутные — образы тех, кто бьется и погибает из-за «хлеба»: мать-самоубийца, «нищие» рабочие с их «измученными спинами» . У Блока постепенно вызревает мысль, отчетливо сформулированная им позже: «Одно только делает человека человеком: знание о социальном неравенстве» .

Почти как обращение к собственной музе звучат строки стихотворения «Холодный день» :

Мы встретились с тобою в храме

И жили в радостном саду,

Но вот зловонными дворами

Пошли к проклятью и труду.

Мы миновали все ворота

И в каждом видели окне,

Как тяжело лежит работа

На каждой согнутой спине.

Если в юности Блок, по воспоминаниям близких, декламировал Некрасова с наигранной, явно иронической патетикой, то теперь он внимательно и сочувственно перечитывает и его «городские» стихи, и аналогичные по теме произведения Аполлона Григорьева.

События Русско-японской войны 1904-1905 гг. и первой революции, частично непосредственно отразившиеся в блоковских стихах, придают его выходу из «лирической уединенности» драматический, «взрывной» характер. «Вероятно, революция дохнула в меня и что-то раздробила внутри души, так что разлетелись кругом неровные осколки, иногда, может быть, случайные»,- писал поэт В. Я. Брюсову.

«Раздробленной» оказалась вера, уже и раньше подточенная, в то, что, как предрекал В. Соловьев, «вечная женственность ныне в теле нетленном на землю идет». Пьеса «Балаганчик» пронизана горькой иронией над несбыточными надеждами мистиков, изображенных в ней крайне язвительно, что вызвало ожесточенные нападки недавних друзей. Мистерия ожидания чуда превращается в форменную арлекинаду с явными элементами автопародии, например, в изображении рыцаря, боготворящего свою даму и отыскивающего отсутствующий в ее словах «высокий» смысл.

О разочаровании поэта, хотя и в более мягком, элегическом тоне, говорит и поэма «Ночная Фиалка» , где герой оказывается в кругу «товарищей прежних», обреченных «дышать стариной бездыханной», сонно окружая «королевну» — «некрасивую девушку с неприметным лицом». Прочь от этой «уснувшей дружины» зовет герои иная, настоящая жизнь:

Слышу, слышу сквозь сон

За стенами раскаты,

Отдаленные всплески,

Будто дальний прибой,

Будто голос из родины новой…

«Ночная Фиалка» не только перекликается с лирикой поэта этих лет, но и предвещает мотивы и даже сюжеты таких будущих созданий поэта, как пьеса «Песня Судьбы» и поэма «Соловьиный сад» .

«Нечаянная Радость» — как назвал Блок свой второй сборник — это радость от встречи с жизнью, с миром во всем их «тревожном разнообразии». Верный символистскому мироощущению, поэт даже внешне незначительные события истолковывает в самом широком смысле. Так, летом 1905 г., находясь в подмосковном бекетовском имении Шахматове, он выпилил слуховое окно. В стихах это отразилось следующим образом:

Чую дали — и капли смолы

Проступают в сосновые жилки.

Прорываются визги пилы,

И летят золотые опилки.

Вот последний свистящий раскол —

И дощечка летит в неизвестность…

В остром запахе тающих смол

Подо мной распахнулась окрестность…

При всей конкретности и детальности описания «дали» распахнувшаяся окрестность — это, конечно, не просто «красивый вид», а образ, символ прежде невиданного, волнующего простора, жизни, близкий запечатленному в «осенней воле» .

При этом «распахнувшийся» мир увиден поэтом в его драматических противоречиях, столкновениях противоборствующих сил. В поэзии Блока этих лет главенствует образ метели — символ стихии, с одной стороны, освободительной для человеческой души, но, с другой — сталкивающей ее со всем трагизмом жизни, со своеволием и гибельностью «раскованных» страстей. В соответствии с этим двойственный характер приобретают в книгах стихов Блока «Снежная Маска» и «Земля в снегу» драматические перипетии, связанные с его увлечением актрисой Н. Н. Во-лоховой. Образ возлюбленной воплощает то могучее вольнолюбивое начало, то нечто жестоко опустошающее душу: это «Снежная Дева» с «трехвенечной тиарой вкруг чела» и «маками злых очей», которая разительно напоминает андерсеновскую Снежную Королеву, похитившую мальчика Кая и заставившую его забыть всех близких:

Ты сказала: «Глядись, глядись,

Пока не забудешь

Того, что любишь»

…И неслись опустошающие

Непомерные года,

Словно сердце застывающее

Закатилось навсегда.

В стихах этой поры Блок отдал заметную дань декадентским мотивам «демонической» насмешки над жизнью, все-развенчивающей иронии, упоения и даже «кокетничанья» гибелью.

Крайняя напряженность душевного строя героя стихов, его метания, резкие перепады настроения определили заметное изменение блоковской поэтики. По сравнению с первой книгой чрезвычайно обогащается и усложняется один из главных изобразительных приемов Блока — метафора. Например, образ метели постоянно открывается новыми сторонами, порождая самые неожиданные ассоциации: «Рукавом моих метелей / Задушу. / Серебром моих веселий / Оглушу. / На воздушной карусели / Закружу. / Пряжей спутанной кудели / Обовью. / Легкой брагой снежных хмелей / Напою» . Очень разнообразна строфика этих стихов, в пределах одного стихотворения ритмические интонации причудливо изменяются, возникают неканонические, «неточные» рифмы: ветер — вечер, уключины — приученный, шлагбаумами — дамами, гонит — кони, гибели — вывели, мачт — трубач…

Выразительность блоковского стиха часто достигает подлинной виртуозности, как, например, в «Незнакомке» , где появление героини сопровождается редкой по красоте звукописью:

И кАждый вечер, в чАс назнАченный…

Девичий стАн, шелкАми схвАченный,

В тумАнном движется окне.

И медленно, пройдЯ меж пьЯными,

ВсегдА без спутников, однА,

ДышА духАми и тумАнами,

ОнА садится у окнА.

Уже с этой поры за Блоком утверждается репутация «одного из чудотворцев русского стиха» . Но ни возраставшая слава, ни шумный ажиотаж вокруг постановки «Балаганчика», осуществленной В. Мейерхольдом в театре В. Комиссаржевской, ни богемное окружение, где, по свидетельству Н. Н. Волоховой, «к Блоку тянулось много грязных рук, многим почему-то хотелось утянуть его в трясину», — ничто не мешало поэту очень трезво оценивать сделанное и внимательно присматриваться к писателям совсем иных творческих направлений. Если среди символистов преобладало высокомерное отношение к М. Горькому и другим демократическим авторам, группировавшимся вокруг сборников «Знания», то Блок в статье «О реалистах» с неподдельным интересом и сочувствием отозвался об этой литературе, в которой слышал «юношески страдальческий и могучий голос — голос народной души».

Эта статья вызвала новое обострение отношений с Андреем Белым и другими символистами. Она была одним из проявлений стремления поэта избавиться, по его выражению, от «спертого воздуха» «келий» и его убежденности в невозможности «войти в широкие врата вечных идеалов, минуя узкие двери тяжелого и черного труда».

Праздное существование «сытых» охарактеризовано в цикле блоковских стихов «Вольные мысли» с крайней резкостью:

Что сделали из берега морского

Гуляющие модницы и франты?

Наставили столов, дымят, жуют,

Пьют лимонад.

Потом бредут по пляжу,

Угрюмо хохоча и заражая

Соленый воздух сплетнями.

Картина, схожая с нарисованной в начале «Незнакомки» .




«Выхожу я в путь, открытый взорам…»