Эпиграфы «семейственных записок» Петра Андреича Гринева
Вернемся к эпиграфам «семейственных записок» Петра Андреича. Главу II Гринев назвал «Вожатый», и издатель приискал для нее эпиграф из «старинной», как он пометил, песни:
Сторона ль моя, сторонушка, Сторона незнакомая! Что не сам ли я на тебя зашел, Что не добрый ли меня конь завез: Завезла меня, доброго молодца, Прытость, бодрость молодецкая И хмелинушка кабацкая.
Снова Пушкин слегка отредактировал текст. В первоисточнике — в самой этой рекрутской песне две первые строчки звучат иначе:
Сторона ль ты моя, сторонушка, Сторона
Издатель снял, стало быть, некую жалобную интимность в обращении рекрута к «незнакомой сторонушке», придав этому обращению суховатую информативность. В результате стихи потеряли хныкающую интонацию. В них выразил себя тот, кто не жалеет о собственной «прытости» или молодецкой бодрости.
Конечно, и прытость, и молодецкая бодрость могут, так сказать, метафорически охарактеризовать мужика, который вывел Петрушу, не внявшего предостережению ямщика и сбившегося с пути во внезапно налетевшем буране. Но — только метафорически. «Он был лет сорока», — пишет о нем Петруша, а в XVIII
А вот Гринев по собственной вине оказался сперва в буранной мгле, а потом в совершенно незнакомом месте: «Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань». Он оказался там по беспечности молодости, которую и выражают «прытость, бодрость молодецкая». И «хмелинушка кабацкая» в данном случае действует заодно с ними.
Ведь как раз накануне в симбирском трактире Петруша познакомился с Иваном Ивановичем Зуриным, ротмистром-гусаром, который взялся обучать Гринева гусарским манерам и обучал так прилежно, что тот «проснулся с головной болью, смутно припоминая себе вчерашние происшествия»!
Странно, что Б. В. Томашевский не оценил всей значимости их знакомства, написав о Зурине: «Он играет роль в начале романа как игрок на бильярде и в конце романа как командир части, в которую случайно попадает герой. Это могли быть и разные лица, так как Пушкину только и нужно было, чтобы командир конца романа был знаком Гриневу; с эпизодом бильярдной игры это никак не связано»40. Но, во-первых, судя по рассказу Петруши, не так уж много было у него знакомых «командиров части». А во-вторых, Зурин — еще одно свидетельство благосклонности Провидения к пушкинскому герою. Разве не ясно, что игра на бильярде, которой взялся учить Петрушу Зурин, опаивая при этом пуншем, проигрыш Гриневым значительной суммы — ста рублей, которые Савельич, несмотря на все свое упрямство, вынужден был выдать, наконец, совместная поездка новых друзей к беспутной Аринушке — все это, по сути, род того же заячьего тулупа, подаренного Петрушей мужику, который вывел его из буранной мглы и впоследствии оказался Пугачевым.
Как этот подарок, о котором вспомнил Пугачев, спас Гринева от виселицы, так и трактирный приятель-гусар, уже не ротмистр, а майор, командир гусарского отряда, спас Петрушу от возможного ареста и бесчестия: ведь ехал Гринев от Пугачева и по пропуску, подписанному Пугачевым! Всего только знакомый Петруше командир мог и не вникнуть в суть дела: слишком многое в нем сходилось против Гринева. А явная симпатия, которой успел еще в симбирском трактире проникнуться к Петруше Зурин, свое дело сделала: Гриневу поверили, его оставили воевать в гусарском отряде и не пожалели об этом.
Эта история похождений Петруши с Зуриным и несколько других, случившихся с Гриневым, подтолкнули исследователя «Капитанской дочки» В. Г. Маранцмана к удивительному выводу. Он воспринял Петрушу как «наивного шалопая, доброго, но подчиняющегося любому влиянию…». Иными словами, он указал на некую изначальную слабохарактерность Гринева.
По-моему, это неверно. Гринев с самого начала достаточно тверд и независим, но он не упрям и не горд, а главное — любознателен. Чужой опыт привлекает его внимание, потому он и выказывает готовность учиться как у своего непосредственного учителя Бопре, так и у гусара Зурина или бывшего гвардейца Швабрина.
А о том, как уважает Гринев чужой житейский опыт, как верит этому опыту, как раз и свидетельствует глава «Вожатый», где Петруша, не вняв поначалу ямщицкому предостережению, чуть не погиб вместе с ямщиком и с Савельичем в снежном буранном заносе, но настолько приободрился и успокоился, встретив мужика хладнокровного, взявшегося вывести их к жилью, что сумел заснуть и проспал всю оставшуюся дорогу.
Есть все же в пушкинском и аксаковском описании бурана существенная разница. У Аксакова дело происходит зимой в крещенские дни, у Пушкина, как мы уже выяснили, — чуть ли не в конце сентября. С этой точки зрения Пушкин живописует не просто буран, а природную аномалию.
Что, в частности, подтверждает поведение не только неопытного Гринева, но и опытнейшего встречного, жителя этих мест, который явно не ждал подобного проявления стихии. Иначе не пропил бы «вечор» свой тулуп у целовальника.
И поскольку буран, из которого возник Пугачев, несомненно, олицетворяет ту стихию, которую он позже возглавит, превратившись из «вожатого» Петруши в вожака, вождя антиправительственного движения, постольку, стало быть, и он сам, и его движение аморальны по отношению к нормальному течению человеческой жизни.
Эпиграфы «семейственных записок» Петра Андреича Гринева