Рассуждения над проблемой «Толстой-критик»
До конца своих дней Толстой выискивал в современной литературе разнообразие вариантов проявления подлинной правдивости гуманистических начал, художественного совершенства. Его суждения об одних и тех же писателях иногда противоречивы. Но даже самые крайности суждений всегда несут в себе полезные истины, заслуживающие серьезного внимания.
Это или грани сложного предмета, или эволюция и переменчивость судимого писателя, или сдвиги в позиции самого Толстого.
Он восхищался тонкостью стихов Фета, но критиковал его не раз за то, что
Тут все построено у Толстого на особенном «сгибе ума», ракурсе рассмотрения.
Он протестовал против натурализма, но Боборыкина хвалил за «замечательную чуткость в уловлении современных веяний». И считал, что избыток вымыслов вреден и настоящий «художник должен дать больше фотографии в своем произведении»1. Фотографичность он ценил и у Семенова, и в «Ярмарке в Голтве» Горького. Толстой активно не принимал Л. Андреева, автора «Жизни человека», «Царя Голода».
В его произведениях Толстой не находил ни содержания, ни простоты. Но в то же время терпкая правда, особая фотографичность «Ямы» Куприна ему также не нравилась. Снова вставал вопрос о «чуть-чуть» в искусстве, с которого оно начинается и без которого его нет.
Высоко оценил Толстой Горького при первом же знакомстве: «Настоящий человек из народа». Понравился он как личность, как автор пьесы «На дне». Но «Мещане», «Фома Гордеев» не вызывали восторга у Толстого, а роман «Мать» он совсем не принял.
Не нравились ему у Горького «воображаемые, неестественные и героические чувства», «напыщенный стиль» с уподоблениями жизни природы внутренним человеческим душевным движениям: «море смеялось», «небо плакало». Все критические суждения Толстого в совокупности связаны с его размышлениями над положением русской литературы, ее ходом, над судьбами искусства в современном мире.
В этом широком аспекте надо рассматривать «заключительные» выступления Толстого-критика, его трактаты «Что такое искусство?» , «О Шекспире и о драме» со всеми их парадоксами и глубокими выводами, неподдельной скорбью по поводу невозможности в данных исторических условиях создать подлинно народное искусство.
Толстой рассмотрел написанные на разных языках самые великие и самые модные сочинения по теории искусства: Баумгар-теиа, Винкельмана, Канта, Шеллинга. Гегеля, Шопенгауэра, Спенсера, Бергмана, Шербюлье, Верона и многих других — и нашел, что большинство из них держится на принципе: искусство — это красота, т. е., в конечном счете, то, что нам, господам, нравится. Иногда несколько упрощая проблему «красоты», Толстой видел во многих теориях скрытый в них классовый эгоизм господ, желающих узаконить свои вкусы, укрепить свои жизненные позиции.
Но Толстой тут же впадает в свои богоискательские ошибки и оказывается сам уязвимым: он считает, что руководящим началом в настоящее время, в том числе и для искусства, должно быть религиозное сознание, «братская жизнь всех людей». Определение, что искусство не прихоть, а «одно из условий человеческой жизни», необходимейшее средство духовного «общения людей», и расширяло его границы, и притупляло остроту критики «господского» искусства. А «народное» искусство оказывалось лишенным великих завоеваний тысячелетней культуры человечества, приобретало отвлеченный моралистически-христианский характер.
В трактате рассеяны гениальные мысли об искусстве, которое призвано «заражать» людей своей силой, об искусстве, имеющем главным своим предметом «чувства» и переживания. Правда, при этом Толстой слишком противопоставлял «чувства» «мыслям». Г. В. Плеханов в «Письмах без адреса», принимая многое в трактате Толстого, в том числе и указание на то, что искусство передает «чувства» людей и «заражает» ими, сделал поправку к формулировке: искусство передает в одинаковой мере как чувства, так и мысли людей.
Но самая попытка Толстого возвысить голос по столь общим, жизненно важным вопросам, умение придать им значение «злобы дня» и всенародного дела — великая заслуга писателя. Он и в области эстетики срывал маски с лицемеров, хотел связать эстетические проблемы с народными заботами, твердо в общем уверенный, что у народа мир чувств более сложен и глубок, чем у правящих классов.
Конечно, выбор Шекспира в качестве примера «ложности» искусства, приноровленного ко вкусам господствующих верхов, был крайне неудачным. В лице Шекспира Толстой увидел классический образец непогрешимого, общепринятого авторитета в искусстве, которому много веков поклоняется весь «просвещенный» мир. Для предполагавшегося разговора о «господском» и «народном» искусстве, живущих в антагонизме между собой, когда первое явно теснит второе, Шекспир оказывался самым подходящим полем битвы.
Восхваление Шекспира Толстой объявлял «великим злом», «великой неправдой».
По своим собственным критериям, которые сложились в его творчестве, Толстой и стал судить Шекспира. Тут, конечно, резко сказались различия между эстетическими и художественными системами двух гигантов мировой литературы, разделяющая их дистанция веков и неизбежная несовместимость между прозой, которой писал Толстой, и стихами, которыми написаны почти все драмы Шекспира. Заметим попутно, что Толстой вообще недолюбливал стихотворную речь, считая ее противоестественной, манерной.
Нападки на Шекспира неизбежно оказывались парадоксально антиисторическими, предвзятыми.
Толстой считал, что содержание у Шекспира «самое низменное», даже «пошлое», языческое, чувственное, расшатывающее христианские опоры и добродетели. Шекспир воспевал «внешнюю высоту» сильных мира сего, «презирающих толпу, т. е. рабочий класс». Шекспир, в конце концов, отрицал «не только религиозные, но и гуманитарные стремления, направленные к изменению существующего строя».
Неестественной оказывалась и форма у Шекспира. Язык его героев — декламационный, однообразно-правильный, язык все того же «образованного общества». Шекспир представал художником, постоянно нарушающим «чувство меры» в обрисовке характеров, чувств, поступков.
Все у него страдает театральным гиперболизмом, эффектами. Разбирая «Короля Лира», Толстой не находит в трагедии ни одного верного сюжетного хода, ни крупицы правды в чувствах: все в ней натянуто.
Наконец, Шекспир «ходулен и неискренен». Таков третий вывод о Шекспире по «кодексу» Толстого. Конечно, со многими парадоксами Толстого согласиться нельзя. Но они были продолжением, заострением его благих начинаний, верных исходных посылок об искусстве, непосредственно выражающих народные интересы. Литературно-критическое наследие Толстого было великим вкладом в защиту подлинного, реалистического искусства, без которого вся картина русской критики конца XIX — начала XX века выглядела бы иначе.
В противоречивых его выступлениях отразился стихийный демократизм масс.
Рассуждения над проблемой «Толстой-критик»