Своеобразие романтической поэзии В. А. Жуковского
Трагическая судьба В. А. Жуковского оказала влияние на его поэзию. Его любовь к Маше Протасовой, которую выдали замуж за другого, потом ее смерть, потеря друзей, чувство обездоленности с детства, одиночество обусловили основные мотивы лирики поэта. Несчастная любовь и разлука — мотив почти всех баллад — имеют явно автобиографическое происхождение. Теон в стихотворении «Теон и Эсхин», рыцарь Тогенбург в одноименной балладе, судьба Алины и Альсима напоминают нам самого Жуковского и его судьбу.
Характерен для поэзии Жуковского и
Вечернее время и неверный свет луны создают атмосферу таинственности, «ущербная луна», «сумрак», «туман» — непременные атрибуты мистической поэзии. Проникнуть в запредельное человеческая душа способна именно в вечерний, тихий час.
В балладе «Людмила» изображается бешеная скачка Людмилы
В результате ребенок умирает. В «Людмиле» мертвецы появляются в конце баллады, жених Людмилы — мертвец, «тихая юноши могила» изображена в элегии «Вечер», в элегии «Теон и Эсхин» упоминается «безмолвный, таинственный гроб». Слова-лейтмотивы помогают противопоставить два мира: «здесь» и «там», «настоящее» и «грядущее», «невыразимое» и подвластное «выраженью».
В балладе «Светлана» «голубочек белый», символ Святого Духа, спасает героиню от пагубного воздействия темных сил. Жених Светланы как бы возвращается с «того света», но он жив — здоров, все кончилось хорошо благодаря вере Светланы, которая, в отличие от Людмилы, не ропщет на Бога и — главное — не теряет веры и любви. Если Людмила, считая возлюбленного убитым, восклицает: «Сердце верить отказалось», то Светлана живет надеждой на встречу,
«Мне рок судил брести неведомой стезей», — говорит лирический герой Жуковского. «И горе, и радость — все и цели одной», — вторит ему Теон, alter ego автора. Любимые герои поэта воздают небу хвалу; даже при воспоминании о друге, который сошел с ума, ужасная судьба! — герой Жуковского восклицает: «О небо правосудно!» В горестях, в испытаниях нельзя терять веру и убеждение в величии человека.
Друзья Жуковского боялись этих его настроений. Пушкин шутливо называл Жуковского «почившим в бозе». Не то чтобы они все были атеисты, но настойчивое обращение к образам иного мира пугало. Жуковский же был последователен и целен в своей поэзии.
Даже море у него — только отблеск неба, то есть Божественной идеи, «знакомые гении», неземные видения наполняют его существование. «Есть лучший мир — там мы любить свободны», — говорит Жуковский в своей поэзии и переселяет в этот мир своих исстрадавшихся героев. При этом общий печальный колорит поэзии Жуковского никогда не приводит к однообразию. Напротив, его стихотворения дают силы жить даже в тяжелые минуты.
Разве можно возражать, например, на слова: «Кто раз полюбил, тот на свете, мой друг, уже одиноким не будет?»?
После Жуковского другие романтики — Пушкин, Лермонтов, Баратынский, как и положено романтикам, создавали свои миры. Рискну не согласиться с надписью на портрете, подаренном Пушкину, известными словами о «побежденном учителе». На этой романтической дороге никто не опередил и не превзошел Жуковского.
Он остался рыцарем Тогенбургом поэзии, рыцарем «печального образа», ни анакреонтика, ни «шумная Вакхова влага» не привлекали его музу в качестве мотивов. Романтизм принято называть «пассивным», «мистическим». Но, как мне кажется, нельзя вкладывать в эти понятия негативную оценку.
Да, он не призывал к борьбе, не был ни Радищевым, ни декабристом Рылеевым, ни даже Андре Шенье. Но политическая обстановка — это дело преходящее. Зато вечными будут любовь, поэзия, красота.
До прихода Жуковского в русской литературе все было спокойно, торжественно, чинно, и, даже если лились слезы на берегу Лизиного пруда, это были слезы пассивные и ни к чему не ведущие. И вот он появился, будто распахнув дверь, и вместе со свежим ветром ворвались внутрь призраки, журавли, праведные и грешные девицы, мрачные убийцы и преданные влюбленные. Что же сделал Жуковский, какие струны человеческой души удалось ему затронуть?
Ведь детство давно кончилось, непонятно, что заставляет бояться и радоваться за Светлану, содрогаться при виде разъяренного дьявола, явившегося в Божий храм собственной персоной.
Роль фантастики в балладе вообще трудно переоценить. Ведь баллада — это именно фантастическая песня о подвиге или трагической любви, событиях античности или средневековья. Что она без фантастики? Мораль, утверждение некой истины.
Но в таком случае зачем выделять ее как отдельный жанр? Морализаторство в некоторой степени присуще любому произведению художественной литературы. Дело вот в чем: Жуковского не интересует постижение истины через осмысление каких-то общеизвестных рациональных категорий. Он стремится выразить то, что слито «с сей блестящей красотою». Исходя из этого, сами по себе привидения и белые голубки, спасающие девиц от мертвецов, еще не есть фантастика.
Настоящая фантастика заключается в том, чтобы постичь это иррациональное начало, найти в себе силы сказать «Верю!» не слепо, а осознанно. «Ибо, — по словам Цветаевой, — допустить хотя бы на секунду, что Лесной царь есть, — сместить нас со всех наших мест».
В процессе этого постижения душа напряженно ищет свой идеал, свое совершенство, но идеал Жуковского — неоднозначное понятие, он настолько многолик, что душа движется, кажется, в противоположных направлениях. С одной стороны, это движение ввысь, к Богу, а с другой — кто из нас не мечтал хотя бы раз побывать в жемчужно-бирюзовых владениях Лесного царя? Это младенцу страшно, а нам… В том-то и состоит особенность мистического у Жуковского, что его ужасное вовсе не отвратительно, оно созвучно с прекрасным не только фонетически, но и по смыслу:
Он нахмурясь глядел, он, как мертвый, бледнел, Он ужасен стоял при огне. Призрак внушает не глупый липкий страх, а благоговение, он величествен, а не омерзителен. А дьявол — предстал весь в пламени очам, Свирепый, мрачный, разъяренный; И вкруг него огромный Божий храм казался печью раскаленной!
Какое величие, какая мрачная, гениальная, романтическая красота! Романтизация зла ведет здесь к постижению одной непреходящей истины: настоящее зло заключается не в многочисленных захватывающих мистических образах — не в гробах, скелетах или призраках, а в человеческой низости, мстительности, роптании на Бога…
Строки «Светланы»: Здесь большие чудеса, Очень мало складу,
Провозглашают вовсе не отказ от фантастики, а то, что не стоит лживые сны воспринимать всерьез. Это ясно показывает сюжетная параллель между Светланой и Людмилой, испытание обеих одной ситуацией. Людмила клянет Бога, взывает к его справедливости, требует суда — и получает его: «Час твой бил, настал конец».
Светлана же молится ангелу-утешителю и гадает,: и получает «предупреждение» тем не менее со счастливым концом: «Здесь несчастье — лживый сон, Счастье — пробужденье». Таковы концовки всех баллад: чистые помыслами и душой получают счастье, а те, чьей душой правит зло, непременно гибнут.
А ведь роль фантастики и есть — указывать путь к чистоте, к идеалу, к совершенству, пусть недостижимому — не это важно, важно само стремление. Ибо, словами Белинского, «кто не мечтал, не порывался в юности к неопределенному идеалу фантастического совершенства, истины блага и красоты, тот никогда не будет в состоянии понимать поэзию… жизни; вечно будет он влачиться низкою душою по грязи потребностей тела и сухого, холодного эгоизма…».
Своеобразие романтической поэзии В. А. Жуковского